ПРАВО НА ПАМЯТЬ

С разрешения губернатора Аврамов на следующую весну снарядил илимки на Нижнюю Тунгуску. Теперь не только для своей торговли, но и для Щеголева. Лисовский как обычно выехал в низовья Енисея.

После того, как ссыльные декабристы были демонстративно обласканы губернатором Копыловым, окружной начальник Тарасов остерегался открыто притеснять их.

Может быть, господин губернатор имеет какие- то "высочайшие" указания? Но главным было но это. Главное - взятка. Однако енисейские купцы не оставляли его в покое: особенно им досаждал Аврамов в принадлежащей доселе только им одним таежной вотчине. Услужливый чиновник канцелярии напомнил Тарасову, что в последнем рапорте туруханский исправник умолчал о местонахождении "государственного преступника Аврамова". Окружной начальник задумался.

В феврале 1837 года Добрышев получает запрос из Енисейска. Но что ответить, если Аврамов находился за тысячу верст от Туруханска, на притоке Тунгуски реке Кочечуме и никакой связи с Турыжским зимовьем до весны не будет? А отвечать надо.

Туруханский заседатель проявил чудеса "оперативности". 4 марта он получает якобы от усть-турыжского пристава рапорт, о чем и сообщает 28 марта с очередной почтой в Енисейск.

"Оный преступник Аврамов, со временем его нахождения в Усть-Турыжском урочище, в дурных и законопротивных поступках замечен не был".

Тарасов успокоился: рапорт получен, форма соблюдена. Однако купцы, узнав, что неугомонный ссыльный опять зимует в верховьях Тунгуски, не на шутку всполошились: они резонно рассудили, что туруханское начальство и пристав Сидельников, до сих пор сидевшие на их "хлебах", имеют к новоявленному купцу свой интерес. Поняли, правда, с большим запозданием: Щеголев уже распространил свое влияние не только на низовья Енисея, но и на Нижнюю Тунгуску. И немалую роль в этом сыграл Аврамов - резонно рассудили они.

В губернскую канцелярию поступил донос о постоянных и длительных отлучках государственного преступника Аврамова. Доносом заинтересовалось и жандармское управление.

И вот из столицы губернатору Копылову за подписью Бенкендорфа пришло письмо. Шеф жандармов и начальник "личной, его Императорского Величества канцелярии" прозрачно намекал:
"Его Величество признает весьма неудобным отпуск людей сего рода в столь отдаленные места".

Как будто бы сам Туруханск, лежащий на границе Полярного круга, не был столь отдаленным местом!
Так с усмешкой и сказал Щеголев встревоженному губернатору, посоветовав написать обстоятельную записку на "Высочайшее имя", объясняющую, что по сибирским масштабам тысяча верст имеет меньшее значение, чем в Европейской России - сотня.

Предприимчивый, умный купец почувствовал, что правительство все более склоняется к развитию частной торговли, и очень ловко ввернул: Аврамов и Лисовский, как доверенные лица купца первой гильдии, способствуют изучению возможности расширения рынка. Не более. Настоящая же торговля будет сосредоточена в руках только именитого купечества.

Щеголев не хотел упускать начатого дела и выехал в Еннсейск, испросив разрешения на вызов туда Аврамова или Лисовского, якобы для отчета окружной канцелярии о проделанных и предполагаемых поездках. Губернатор не возражал.

В этот раз в Енисейск выехал Аврамов. Лисовский только что вернулся с очень трудной путины и чувствовал себя крайне усталым. Аврамов замечал, что не только усталость физическая гнетет товарища: Лисовского мало-помалу начало одолевать безразличие, даже апатия. Было много печальных и трагических известий. Так весной 1837 года друзья узнали враз и о смерти многих товарищей и о гибели Пушкина. В таком гнетущем состоянии и уехал Лисовский в низовья Енисея, но откладывать поездку было нельзя: свои небольшие товары, а главное Щеголева должны быть доставлены в срок.

Вернулся он на первый взгляд успокоенным. Несколько успокоился после поездки на Тунгуску и Аврамов. Тогда они вновь разговорились на старую тему.

Аврамов, не обращая внимания на ироническую усмешку Лисовского, начал высказывать свои соображения. Его интересовала далекая история тунгусов, истоки их культуры. Как далеко простираются их племена на восток? Он знал, что историей народов Сибири занимаются и Чижов, и Лунин, и Бестужев, и Муравьев. Узнал от енисейских друзей, что недавно переведенный из крепостного заточения в ссылку, в Акшу, Кюхельбекер не только занимается историей, этнографией и местными языками, но и наперекор всему обучает детей бурят и тунгусов.

Но Лисовский в этот раз слушал рассеянно. Даже, пожалуй, не слушал. Наконец он заговорил:
- Убит Пушкин. Умерла Александра Муравьева, нет Шаховского, Шахирева, Заикина, Иванова, Фур- маца, Андриевича. Мы еще живы, но уже мертвецы. Кто к нам проложит тропу? Кто? Да, прекрасно говорил Кюхля в двадцать первом: "Насилие, принуждение никогда не искоренят из человеческих душ то, что ход времени в них развил". Это ему обошлось ссылкой на Кавказ. А теперь, после каземата - Акша. Кому нужен его гений, если даже Пушкина не пожалели! Кому нужна твоя человеческая душа, твои поиски, твои заметки, твои знания? Мы вычеркнуты из списка живых... О нас уже современники забыли, а ты говоришь о потомках, мечтаешь о будущем. Кому нужны наши жалкие рассуждения о будущности Туруханского края?

В Енисейске Аврамова ждал неожиданный и радостный сюрприз: Францев вручил ему двухтомник историка-статистического и этнографического труда "Енисейская губерния". Долгожданная работа Александра Петровича Степанова наконец-то вышла в свет!

И с большой радостью Иван Борисович увидел, как широко он использовал их материал, даже закавычив его во многих местах. Степанов не мог назвать источники сведений, но все равно - их труд не пропал даром.

Поздней многие авторы поступят подобным образом, чтобы как-то поведать потомкам о культурном, научном подвижничестве декабристов. В "климатологический атлас Вильда" вошли данные за девять лет по Красноярску, которые сделал декабрист Митьков. Миддендорф назовет деревню Назимово научной станцией, сообщив нам еще об одном подвиге якубовича. Даже епископ Нил использовал в своей работе о буддизме и ламаизме, с согласия Михаила Бестужева, его этнографический труд "Гусиное озеро". Но туруханские изгнанники так и не узнают об этом, они только ясно поймут, что надо твердо верить: их "скорбный труд не пропадет", тем более, что Степанов, книгу которого они с трепетом перелистывают, пишет более чем прозрачно.

Говоря о малом количестве школ в Енисейской губернии, он подчеркивает, что "...в нее (губернию - Ж. Т.) поступает такое количество грамотных людей, что никакие училища постольку доставлять не в состоянии. Сии грамотники повсеместно обучают молодых крестьян и детей..."

Именно с этого абзаца продолжили друзья тот нелегкий разговор, что возник как нечаянный исход долгих, тяжких дум.

Лицо Лисовского удивительно преобразилось, когда он взял в руки увесистый том. Аврамов начал:

- Николай Федорович! Я по глазам вижу, как тебе хочется внимательно ознакомиться с этим любопытным трудом. Мы уже полистали его с Францевым. Я уверен, что даже один этот труд не даст исчезнуть бесследно имени Степанова. И есть еще одна новость. Ее также поведал Францев. Сын Степанова, Николай, с которым мы довольно близко познакомились в Красноярске, от бытовых карикатур перешел к политическим, стал редактором журнала "Будильник" и пошел так далеко, что привлек внимание Бенкендорфа. Францев, не зная подробностей, сказал вскользь о каком-то шумном деле, связанном с фамилией Герцена. В этом деле, или движении, замешаны Степанов и Соколовский. Лисовский протянул руку.

- Извини, друг мой, за минутную слабость. Когда долю находишься один и когда не с кем поделиться сомнениями, невольно все мысли обращены внутрь себя и создается мнение, что ты и только ты одни на белом свете со своими горестями, заботами, сомнениями... А Степанов наш - молодец! "Сии грамотники..." Ишь ты, Эзоп! - И улыбнулся лукаво. - Значит, и мы относимся к ним?

- Да! - вспомнил Аврамов, - он, оказывается, не только поэт, историк, но и романист! Францев сказывал мне, что в Красноярске зачитываются романом "Постоялый двор", считая по каким-то признакам Степанова его автором. Издан он, как это практикуется часто, анонимно. В подзаголовке сказано лишь: "Записки покойного Горянова".

"Записки покойного Горяпова". Автором романа был не "друг Горянова, И. П. Малов", как было напечатано на титуле, а Александр Петрович Степанов, во многом использовавший в произведении автобиографический материал и скончавшийся в 1837 году, два года спустя после выхода романа. Так что, когда узники Туруханска узнали о романе, он стал действительно "записками покойного".

По словам писателя А. В. Дружинина, давнего почитателя Степанова и справедливого сурового критика, роман "Постоялый двор" имел успех и разошелся чрезвычайно быстро.

Уволенный с поста губернатора, "без права занимать административные должности", Александр Петрович Степанов, бесконтрольный владыка богатейшего и огромного края, остался, но существу, без средств к жизни. Десятилетнее "господство" не пополнило кошелек бескорыстного губернатора, не дало ни чинов, ни орденов. Вернулся Александр Петрович в родовое имение, в село Троицкое Калужской губернии, которое, оказывается, и не принадлежало ему: мать завещала имение внукам, а его имение продала, уверенная, что сын сумеет сколотить состояние в баснословно богатой Сибири.

Но Степанов, к удивлению знакомых соседей-помещиков, состояния не приобрел, а начал тихую, более чем скромную жизнь, не сетуя, однако, на свою судьбу. "Странный губернатор" стал "странным помещиком": не искал общества, не ездил по гостям и не принимал их. Все его мысли были там, в Сибири: он писал серьезный научный труд об Енисейской губернии, вкладывая в него не только наблюдения, статистические данные, но и свои размышления о будущности края. А в минуты, когда приходило творческое настроение, продолжал работу над давно начатым романом, возлагая на него большие надежды.

С тонкой наблюдательностью он описывал жизнь общества своей молодости, рассказывал о философских и литературных спорах, что велись в его время в московских и петербургских салонах. Особенно едко он высмеивал быт захолустной помещичьей среды, бичевал пороки чиновничества: лихоимство, угодничество, убожество их интересов. Не случайно тот же Дружинин писал: "Степанов по своей беспредельной честности не мог говорить хладнокровно о злоупотреблениях со стороны лиц, глядевших на обязанности службы не его глазами".

К концу 1834 года был закончен труд "Енисейская губерния". Чтобы скорей узнать значение своей научной работы, а вместе с тем доказать и значение своей десятилетней деятельности в Сибири и, наконец! - реабилитировать себя - он преподнес труд императору Николаю I.

Теперь, когда и общество узнало о работе Степанова, отмахнуться так просто от него было уже нельзя. Последовало "Высочайшее одобрение", награда по чину и более того, император распорядился выдать Степанову 10 тысяч рублей на возмещение издательских расходов и причислить опального губернатора к министерству внутренних дел с сохранением содержания!

С выходом в свет романа "Постоялый двор" наступила долгожданная пора и литературной известности. Степанов написал еще один роман, "Тайна", но он оказался слабее "Постоялого двора", о котором современники говорили: это творение должно жить в русской литературе.

Александр Петрович был тепло принят в литературных кругах Петербурга, вступил в число постоянных сотрудников "Библиотеки для чтения". С большим волнением узнал он о том, что Александр Сергеевич Пушкин, через мать декабристов Екатерину Федоровну Муравьеву, отправил его роман в Сибирь со своим автографом. Это для Степанова было самой высокой наградой.

И хотя в романе "Постоялый двор" нет и намека на симпатии к декабристам, он ценен тем, что в нем очень точно описано умонастроение русского общества периода, предшествующего восстанию. Большего Степанов в жесточайшую эпоху жандармской цензуры сказать не мог. Но и этого было достаточна для общества и, в особенности, для ссыльных декабристов. Именно это и имел, видимо, в виду Пушкин, отправляя его роман в Сибирь. В письме В. Ф. Одоевскому весной 1836 года великий поэт упомянул о намерении поместить в журнале "Современник" разбор "Постоялого двора" под названием "О некоторых романах".

Степанов намеревался всецело посвятить себя литературе, но последовал указ о назначении его саратовским губернатором. И хотя Александру Петровичу было уже за пятьдесят и не давали покоя больная печень и старые раны, он взялся за дело с прежней энергией и рвением. Однако вскоре он понял: Саратов, с укоренившимися местническими традициями, круговой порукой помещиков-крепостников, накрепко вцепившимися в свои доходные места чиновниками, - это не Красноярск и не сибирское управление, где он мог подбирать людей нужных, честных, сообразно своим убеждениям. Поняв, что здесь, в Саратове, он легко, на самых мелких интригах, не умея и не желая плести их, сломает себе шею, Степанов подал в отставку. Вернулся он в Петербург больной, усталый, окончательно разочарованный в административной деятельности в гнусную эпоху деспотии и низкого приспособленчества. Умер Степанов в марте 1837 года. Значение Степанова-литератора ясно выразил Александр Сергеевич Пушкин, послав декабристам его роман и храня второй экземпляр в своей библиотеке. Декабристы и их жены сохранили благодарную память о губернаторе, не убоявшемся в годы жесточайшего разгула николаевской реакции выражать им свое уважение и продолжая до последних дней на посту высокого государственного чиновника оказывать им всемерную поддержку.

Мы уже знаем, что губернатор Степанов, подозревая за собой - и не без оснований! - слежку просил жену декабриста Юшневского Марию Казимировну "заставить свое признательное благородное сердце" не упоминать о нем в переписке. Однако его осторожность - отнюдь не трусливость! Вот еще одно свидетельство современников.

Едущая к жениху в Сибирь Полина Гебль (Анненкова) встретилась с губернатором Степановым. И где? На одной из станций около Красноярска! Александр Петрович не упускал случая засвидетельствовать свое неизменное уважение к людям отверженным.
"Он с большим участием отнесся ко мне, - пишет в своих мемуарах Полина Анненкова, - и просил поклониться всем осужденным, особенно барону Штейнгелю и братьям Николаю и Михаилу Бестужевым".

Много лет спустя возвратившийся из ссылки декабрист Штейнгель пришел на квартиру к сыну Степанова - Петру Александровичу.
"Он навестил меня, чтобы во мне благодарить моего отца", - вспоминал П. А. Степанов.

Обо всем этом не довелось узнать узникам енисейского Севера. Их жизнь текла без внешних изменений, определенная "Высочайшим утверждением". Но не в силах самодержец всея Руси был сделать только одно: направить мысли декабристов в верноподданическое русло.

Аврамов снова идет на Тунгуску "для препровождения собственного судна с разными товарами, сроком на месяц под присмотром тамошнего пристава Кандина".

И снова знакомый, но все еще во многом загадочный путь по могучей реке, среди загадочною народа.

И снова Аврамов задержался сверх положенного. Сопровождающий его Кандин не находил, да и не желал искать повода, чтобы торопить его. Они были первыми по весне купцами на Тунгуске. Туземцы уже хорошо знали Аврамова, спешили выйти к реке, встречали как дорогого гостя, зная, что у него добротные, необходимые для хозяйства товары, подарки женщинам, сладости ребятишкам, приветливое слово и хороший табак старикам. Почему же не рассказать сказку, предание, не посидеть спокойно, пока этот непонятный русский купец, который, как молва ходит, "на самого белого царя руку поднял", будет на бумаге делать их изображения и писать значки! Сначала они боялись этих записей и этой непонятной торговли. Боялись, что на следующую весну заберет всех девушек и женщин за долги. Пугали же этим другие русские купцы, ругали веселого Ивана дурными словами. Одно плохо - "огненной воды" не возит. А подумать, чего хорошего в ней: день- другой погулял с русским другом и долги целый год.

Пристав Кандин не понимал такой торговли: все лето мучается, а барышей - кот наплакал! Но Аврамов показывал уряднику прейскурант на товары: меха, кожи, мясо, рыбу, кость. "Все законно". Но он не был в накладе. Тунгусы после торговли несли ответные подарки Аврамову, а тот не брал себе, отдавал ему.

Так и странствовали они, взаимно довольные друг другом. Правда, несколько раз пытался Кандин урезонить Аврамова.
- Не дразни других купцов. Раззор им через тебя. Щеголеву пакость сделать - руки коротки. А вот тебе... Смотри! - Каплиц словно накаркал.

Пока Аврамов путешествовал, заполняя все более тетради данными о неизведанных местах и малоизвестном народе, снова понеслись из Енисейска в Туруханск и обратно грозные предписания и ловкие отписки.

Окружной начальник Тарасов писал из Енисейска:
"Ныне здешние купцы частным образом известили меня, что вы дозволили Аврамову отправиться для торговли на р. Тунгуску, куда он уже и уехал. Таковой поступок ваш представляет верх дерзости, и после того, как вы осмелились уже нарушить Высочайшее повеление, чего же может ожидать от вас местное начальство?

Я строго предписываю вам тотчас по получению сего отправить нарочного на Тунгуску и возвратить в Туруханск государственного преступника Аврамова". Взяточник Добрышев раскусил собрата, хотя и выше рангом. Потягивая наливочку, посмеивался с уездным заседателем.
- Господа купцы хотят избавиться от конкурентов. Путают они все их расчеты и барыши.

Добрышев умалчивал еще об одном интересе: он каждый год ждет, что Аврамов сообщит о находках золота. Он знает, что тот ничего не скрывает, показывает ему даже карту, отмечает находки. Но Добрышеву не нужны ни уголь, ни графит. Не нужны ему и железо и какой-то там кварц. Ему золото подавай!

Но отвечать все-таки нужно: Тарасов крут. Наконец был придуман совместными усилиями казуистический ответ.
"На два предписания Вашего Высокородия. Основываясь на Высочайшем повелении, объясненном в предписании Вашем 12 мая № 34, что Государю Императору благоугодно было дабы находящиеся здесь на поселении государственные преступники, подобно прежним, во время отпусков, не были удалены от установленного за ними надзора и срочных о том донесениях, я не посчитал временную отлучку его, Аврамова, противным Высочайшей воле и потому дозволил отправиться для торговли под присмотром благонадежного казачьего урядника Каплица".

Неизвестно, чем закончилась бы эта переписка двух ведомственных лихоимцев, но в Туруханске весной 1839 года появился неожиданно председатель Енисейского губернского управления Турчанинов.

К счастью Добрышева да, вероятно, и Тарасова, его нисколько не интересовала их тяжба. Более того, он даже не высказал и тени неудовольствия, что государственные преступники постоянно ездят, а напротив, кажется, даже был доволен этим. Доклад, что они сейчас дома, его обрадовал более всего. Из этого Добрышев сделал для себя вывод: высокое начальство не осуждает его действий. В Туруханск привело Турчанинова важное и довольно любопытное письмо от Императорской Академии наук за подписью всемирно известного ученого Карла Бара. В письме было 36 весьма сложных вопросов.

Турчанинов был не только государственным чиновником, но н вдумчивым, наблюдательным естествоиспытателем, человеком, принадлежащим к плеяде людей, некогда окружавших Александра Петровича Степанова. Он хорошо знал крупнейших знатоков Сибири Батенькова и Штейнгеля - нынешних "государственных преступников". И когда получил письмо, где Бэр просил, чтобы сведения о Севере дал кто-либо из Туруханска, ему стало ясно, что туруханские изгнанники каким-то образом имеют связь с ученым миром. Поэтому Турчанинов, не скрывая, что вопрос об их авторстве слишком "деликатен в нынешнем положении", попросил ссыльных дать подробнейшие сведения о енисейском севере, ибо после столетнего перерыва намечается экспедиция на Таймыр, где по совершенно свежим сведениям обитает народ под именем "долгане". Друзья переглянулись: кроме Лисовского, никто за последнее время не мог сообщить о неизвестном науке племени долган. Значит сообщение Николая Федоровича каким-то образом попало в Академию.

Турчанинов зачитал письмо, где прямо указывалось, что сведения просят прислать "...не из Красноярского губернского архива, а собрать их по крайней мере в Туруханске, который, - Турчанинов одобрительно улыбнулся, - вероятно более других имеет сношение с соседней пустыней".

- Академик Бэр, - продолжал он, - просит послать в Хатангу надежного местного жителя, который должен собрать сведения о странах, лежащих еще дальше к северу. Сведения его интересуют самые обширные. Первое - это условие для работы экспедиции: могут ли северные жители обеспечить ее транспортом и провиантом. Следует выяснить время вскрытия льда на реках и озерах, дать сведения о растительном и животном мире, о залежах каменного угля и других полезных ископаемых. Такую работу могут выполнить только решительные н образованные люди. Академик Бэр надеется, что такие люди найдутся в Туруханске, - закончил Турчанинов и, прощаясь, пожал им руки.

В 1841 году в "Отечественных записках" появилась статья Карла Бэра "Новейшие сведения о самой северной части Сибири, между реками Хатангой и Пясиной". В ней, естественно, сообщалось, что сведения получены от Турчанинова. Но даже эту маленькую радость от сопричастности к науке не успел испытать Аврамов.

Осенью 1840 года Аврамов отвез в Енисейск необходимые записки и схемы. Так было условлено: в последнее время окружной начальник ставил рогатки, а доставка записок была официальным поводом для поездки. Турчанинов знал о серьезных трениях, не трениях, а вражде! - между енисейским купечеством и туруханскими поселенцами. Он полагал, что не они, а Щеголев стал им поперек горла, но бороться с крупнейшим купцом им было не под силу. Он даже советовал Щеголеву как-то уладить дело, может быть, даже принять именитых енисейских купцов в пай. Но Турчанинов ошибался: именно Аврамов и Лисовский путали им все карты. Енисейские купцы могли бы найти общий язык и находили с любым щеголевским приказчиком, но только не с поселенцами! Деньги и запугивание - здесь были бессильны.

Единственное, что мог сделать на этот раз Турчанинов, идя навстречу декабристам, - это назначить им встречу в Енисейске. Об этом он и уведомил Тарасова, заранее предупредив, что ссыльные поселенцы выполняют особое поручение губернского правления.

Эта работа была выполнена блестяще. Турчанинов буквально был поражен ее обстоятельностью и объемом. Кроме того, что он смог оплатить расходы, предусмотренные и ассигнованные Академией, он обещал сообщить Карлу Бэру о ее действительных корреспондентах.

Но не знал он, что видит Ивана Борисовича Аврамова в последний раз. 15 сентября в Осиновском пороге на Енисее произошла трагедия. Илимка, на которой плыл Аврамов, налетела на камень. Не успел декабрист опомниться, как все, кто был в ней, попрыгали в лодку и поплыли к берегу. Аврамов оказался один. Кричать о помощи было напрасно: бегство илимщиков было не случайным. Кое-как, на наспех связанных досках, он все-таки выбрался из холодных вод Енисея. Негде было ни обсушиться, ни обогреться. Только через сутки жители Осиновского станка нашли его бесчувственного, задыхающегося от жесточайшего воспаления легких. 18 сентября 1840 года декабриста Аврамова не стало. Похоронили Ивана Борисовича тут же на берегу, неподалеку от места трагедии. Или преднамеренного убийства.

До нас дошло письмо дочери енисейского исправника Марии Дмитриевны Францевой, опубликованное в "Историческом вестнике" за 1888 год.

В ее памяти остались встречи с Иваном Борисовичем. Влияние отца и Натальи Дмитриевны Фонвизиной сделали ее женщиной внимательной и душевной. Сквозь строки письма чувствуются едва сдерживаемые слезы:

"Аврамов был характера очень доброго, веселого, общительного, старался всем делать добро, помогал кому словом, а кому и делом, заступался часто за невиновных и отстаивал их. Его очень любили и когда он умер, то оплакивали, как родного отца, особенно бедные". И еще она приводит слова отца: "Аврамов был для меня сокровищем и опорой".

Давая оценку экспедиции Миддендорфа, Карл Бэр говорил: "Одна собственно ученая добыча, которой мы обязаны чрезвычайной деятельности, осмотрительности и обширным основательным познанием путешественника, сопровождаемого столь малым числом спутников, так значительна, что по убеждению Академии наук ни одна из всех практических экспедиций... не принесла столько пользы науке, как Миддендорфова".

Это справедливо. И все же удивительно: как за такой, сравнительно небольшой срок его экспедиция могла собрать исключительно обширнейший материал почти по всем областям науки по Енисею, Нижней Тунгуске, Таймыру? Историческая справедливость требует сказать, что ему была оказана самая активная помощь со стороны ссыльных декабристов. Тем более, что он сам намекает на это: "Сведения получены от туруханских жителей", "Сведения получены в Назимово" и т. д.