ЕНИСЕЙСКИЙ ГУБЕРНАТОР

Двадцатого августа 1826 года после бешеной тридцатидневной скачки, в сопровождении двух жандармов "государственный преступник 7-го разряда, уличенный в умысле цареубийства и принадлежанием к тайному обществу со знанием сокровенной цели", бывший гвардейский майор, бывший князь Федор Петрович Шаховской остановился в Красноярске.

По "Высочайшему утверждению" предписывалось: "Государственному преступнику, лишенному всех прав и состояния - Шаховскому, без остановки следовать в ножных железах до Иркутска, где будет определено место на вечное поселение в Восточной Сибири". И вот неожиданность: в Красноярске, как ему сказали - по личному распоряжению господина гражданского губернатора - с него сняли кандалы и против обыкновения не выставили около заезжей караул.

Утром, после вполне приличного завтрака к Шаховскому зашел не охранник-жандарм, а местный полицейский офицерский чин и довольно вежливо предупредил, что после пополудни он должен быть в канцелярии губернского управления, а пока, если на то есть желание, - господин Шаховской может погулять по городу, с провожатым, или без оного - как на то будет угодно. Федор Петрович улыбнулся. - Без оного, разумеется, - и вышел на улицу.

Красноярск понравился.Шаховскому. Добротные, с резными наличниками, фризами, с затейливыми кронштейнами и башенками, - не дома, а терема!- великолепные белокаменные церкви, прекрасный Воскресенский собор на месте бывшего древнего острога, прямые, широкие улицы, со скверами на перекрестках приятно изумили Шаховского. Каменных домов было мало, но деревянное строительство велось с размахом и не как попало, а по какому-то продуманному плану. Вспомнился пыльный, полуказарменный Омск, - гордость любимца Аракчеева, генерал-губернатора Западной Сибири Капцевича и его одиозная книга-устав: "Разные виды заборам, решеткам деревянным с воротами и без ворот, также каменным и деревянным домам для руководства желающим строиться"...

В Красноярске тоже строились. И с большим размахом, чем в губернском Тобольске, сохранившем вопреки всем усилиям Капцевича аромат древней Руси.

Красноярск несколько раз выгорал дотла. И сейчас он во многом отстраивался заново. Но отстраивался со вкусом, с богатой выдумкой. Город удивительно мягко вписался в окружающий ландшафт. Спокойная, раскованная русская архитектура вносила умиротворение в душу изгнанника.

Незаметно Шаховской вошел в городской парк. Вначале он подумал, что это уже окраина города и обступивший ее лес, и остановился в нерешительности, опасаясь углубляться в него, дабы не вызвать нареканий. Тем более, что заметил давно одинокую фигуру, следующую за ним на почтительном расстоянии.

Однако это был не лес, а парк - специально оставленный естественный массив. Вот только строения в парке вызывали недоумение: беседки с причудливо изогнутыми крышами, с драконами на карнизах, китайские домики и легкие мостики - все казалось инородным в типично русском лесу. "Чья же это восточная фантазия? - усмехнулся Шаховской и неожиданно вспомнил очерк нынешнего губернатора Степанова, прочитанный года два назад в рукописи "Поездка в китайский город Маймачен".

Шаховской давно был знаком с Александром Петровичем Степановым: оба были членами Общества любителей российской словесности.

"Кажется, мы познакомились лет восемь или десять назад, на одном из заседаний... - вспомнил Шаховской. - Александр Петрович читал свои новые стихи... Причем, довольно неплохие. Их особенно расхваливал Дмитриев... А вот поэма его, "Суворов", что я читал ранее, - не понравилась: во времена Пушкина нельзя уже писать в стиле Державина..." Шаховской припомнил еще один из литературных вечеров, с банкетом, по случаю какого-то юбилея. Александр Петрович был тогда в ударе, живо рассказывал об Итальянском походе, о великом полководце, о своеобразных его чудачествах, о прекрасном сердце Суворова. Тогда они оказались случайно рядом за столом. Завязалась оживленная беседа, окончившаяся заполночь. Говорили о литературе, о жизни, вспоминали даже предков своих...

"Как этот человек, - снова задавал себе вопрос Шаховской, - с его живым, острым и критическим умом, по многим признакам не карьерист, стал губернатором столь обширного края?"

Ему припомнилось, что один из членов Северного соощества, Гавриил Степанович Батеньков, статс-секретарь Сибирского комитета подружился со Степановым. Затем последовало назначение Степанова на пост губернатора, его отъезд в Сибирь.

Не было секретом, что Батеньков, по существу, возглавлял комитет, хотя главой его был всесильный фаворит императора Александра, "без лести преданный" - граф Аракчеев.

Страстный патриот, уроженец Сибири, Гавриил Степанович подыскивал энергичных, умных, честных людей, способных преобразовать ее.

На одном из совещаний тайного Общества Батеньков изложил свою программу: не веря в скорое революционное переустройство России, он считал, что надо, "взяв в руки тяжелый булыжный камень, сгонять мух с казенного строения". Он даже выдвинул план создания "атакующего общества", члены которого будут вести просветительную, административную деятельность, пользуясь вначале законными средствами. "Не успел ли создать Батеньков это общество н не является ли Степанов членом его? - размышлял Шаховской, подходя к Енисею. - Во всяком случае он производил впечатление человека широких либеральных взглядов... Граф Сперанский тоже слыл либералом, но на поверку он оказался не более как отлично вышколенным царедворцем. Друг Радищева, собрат по ссылке... А ведь Радищев раньше всех нас понял, что либерализм Александра - маска. И отчаявшись, и не желая двоедушничать и испугавшись новых гонений - ушел из жизни. Он тоже был здесь, на берегу свинцовой, как воды Финского залива, реки. И те же горы, синие, дымчатые, с зубцами скал, были перед ним... От них начинается Восточная Сибирь... Как гордо и дерзко говорил он:

"Ты хочешь знать: кто я? - что я? куда я еду? Я тот же, что и был, и буду весь мой век; не скот, не дерево, не раб, но человек!"

"А куда еду я? Тоже в острог Илимский?- Шаховского передернуло от озноба: - Но зачем эта остановка? И что имеет сообщить губернатор?"

Оглянувшись, он заметил неподалеку непрошеного провожатого, пристроившегося на бревне и что-то увлеченно чиркающего в блокноте. "О, да он еще и записывает свои наблюдения!

Надо все-таки познакомиться! А вдруг придется продолжать путь с этим типом". И он направился к сидевшему. Тот так был увлечен своим делом, что не заметил подошедшего Шаховского.

- Здравствуйте, молодой человек! Рисуете? - сказал он дружелюбно. Невысокий, худощавый, но широкий в кости юноша порывисто вскочил. Бледное выразительное лицо зарозовело. Пробормотал смущенно; - Здравствуйте, Федор Петрович!

- Вы знаете меня? - изумился Шаховской. - А впрочем... - Он махнул рукой. - Вы же полдня, как тень, следуете за мною.

- Что вы, господин Шаховской! - юноша смутился еще более и мучительно покраснел. - Я, конечно, виноват, что не подошел, не представился, но... Я думал - вам хочется побыть одному... А следил за вами... Это, отчасти, верно... Город вам незнаком. Народ здесь разношерстный, много пришлых.. Ну и квартальный мог остановить... О, простите, я так и не представился. - Юноша сделал шаг назад, наклонил голову: - Николай Степанов, чиновник по особым поручениям при губернаторе. А рисунки, если желаете, - смотрите. - Молодой чиновник с лукавой улыбкой, блеснувшей на подвижном лице, протянул блокнот с заложенным между страниц карандашом. Шаховской раскрыл страницу и хмыкнул.

Рисунок изображал рыбака, сидящего на винной бочке с удилищем в руках. На конце удилища была подвешена бутылка водки. И внизу подпись: "Удочка, на которую ловят русского человека".

- Остро! - Шаховской одобрительно улыбнулся. - И, к сожалению, верно. Простите, вы сказали - Степанов?

- Да, сын губернатора Степанова! - с достоинством ответил тот. - А следовал я за вами по поручению отца. Он велел передать, что примет вас тотчас после обеда... - Оживленное лицо подернулось печалью. - Утром он был в церкви, а затем на клад-бище...

- Скончался кто-то из близких? - участливо спросил Шаховской.

- Ровно год назад умерла маменька... А вскоре и его матушка, моя бабушка, скончалась. Но она там, в Калужском имении... - Николай вздохнул и посмотрел в глаза Шаховскому. - Такой несчастливый двадцать пятый год...

Оба помолчали. Николай спохватился, достал из кармана часы.

- Уже скоро полдень. Вам, Федор Петрович, надобно бы пообедать. В городе есть ресторан. А здесь, в парке, неплохой трактир. Если желаете, я провожу вас. Шаховской оживился.

- Бог мой! Кажется, уже вечность, как не пробовал вольной пищи, не сиживал за столом, рядом с людьми. Вы, Николай Александрович, очень обяжете меня, если составите мне компанию. - Молодой человек, которому едва ли было больше двадцати, все больше правился ему неподдельной искренностью, простотой, хотя по коротким репликам да по рисункам, которые вряд ли нынешняя цензура пропустит в журнал, был не так прост.

Дорогой Николай Степанов рассказал ему о проекте переустройства города, о своей идее создать сатирический журнал. Вопросов сам не задавал, хотя по всему его виду чувствовалось, как жаждет услышать он правду из первых уст.

Но Шаховской не собирался ничего рассказывать, и юноша это понял.

- Как вам понравились окрестности нашего города, Федор Петрович? - переменил разговор Николай Степанов.

- Изумительно, - ответил Шаховской.

- Я хотел сказать, Федор Петрович, что окрестности нашего города, дважды проезжая через него, Александр Николаевич Радищев сравнивал со Швейцарией, а горы - с Альпами.

- Вы читали его "Путешествие по Сибири"? - удивленно спросил Шаховской.

- Я все читал у Радищева, - ответил будущий художник, - даже в списках. Я преклоняюсь перед Радищевым, но не во всем согласен с ним.

- Любопытно, - протянул Шаховской.

- В "Путешествии из Петербурга в Москву" - в главе "Хотилов" есть такие строки, я их помню наизусть. Он обращается к воображаемому самодержцу: "По истреблении мужественных граждан останутся и будут подвластны тебе робкие души рабства ига восприяти готовые". - Так вот, Федор Петрович! Если мое, а это не только мое, признание поможет как-то развеять вам мрачное настроение, поверьте: по истреблении мужественных граждан остались не только робкие души! И они чтут героев...

И сейчас вдруг вспомнилась Шаховскому вся дальняя дорога по Сибири, всплыли в памяти многочисленные знаки внимания и сочувствия со стороны случайных встречных на почтовых станциях. "Ну, а губернатор Степанов? Кто мы для него? Что я знаю о нем, кроме двух-трех бесед? Был адъютантом Суворова. Вырастил прекрасного сына. Это уже кое-что..."

Гнездом рода Степановых была Калужская губерния - Мещовский и Жиздринский уезды. Родовые имения их значились в государственных списках, начиная с XVI века. За особые заслуги предки Александра Петровича были пожалованы царем Василием Иоанновичем поместьями по Хопру.

К моменту рождения Александра род Степановых захудал, хотя дядя его Ипполит блистал в свое время при дворе Екатерины, но из-за острого языка нажил врагов и был сослан на Камчатку. Второй дядя, Руф Семенович, был главой русского масонства.

История с дядей Ипполитом была окутана в семье тайной и притягивала своей романтичностью. Ребенком Александр услыхал случайно, что дядя с каким-то авантюристом Беневским поднял на Камчатке бунт, захватил военный корабль, ушел в море и чуть не стал пиратом. Эпоха лихих корсаров, смелых флибустьеров уже прошла, а тут - пират. И кто? Родной дядя! Было отчего взыграться мальчишескому воображению.

Отец Александра Степанова, Петр Семенович, отставной поручик, участник войны с Пруссией, был начитанным человеком, обожал Вольтера и преклонялся перед философией энциклопедистов. Поэтому книги французских просветителей были знакомы совсем еще юному Александру. Жизнь семьи текла размеренно, без роскоши, но и без долгов, но внезапно умер отец, козельский городничий.

Мать Александра Пелагея Степановна сумела устроить девятилетнего сына в Московский университетский благородный пансион. До открытия Царскосельского лицея это было лучшее учебное заведение России. Учился Александр легко и успешно, увлекался стихами, к чему поощрял его инспектор пансиона Антонский. Дед по матери, обер-церемониймейстер Матвей Степанович Кашталинский, по заведенному обычаю записал Александра сержантом в лейб-гвардии Преображенский полк, тот самый, в который был записан герой "Капитанской дочки" Петр Гринев.

Но странная "служба" с воцарением императора Павла окончилась. Шестнадцатилетний прапорщик, из "приписных" стал действительным и был направлен в Московский полк, идущий в Италию под командованием Суворова.

Александр был счастлив: поход под знаменами великого полководца в неведомые страны, да еще адъютантом блистательного Багратиона - это ли не предел юношеской мечты! К тому же юный Степанов был преисполнен фантастическими мечтами. На долгие годы у него оставались два идеала: полководец Суворов и знаменитый авантюрист XVIII века граф Мауриций Бенёвский. То, о чем неохотно рассказывал отец, оказалось правдой. Отчасти. Ибо пиратом дядя Ипполит не стал. Но жизнь его так и осталась окутанной тайной. Бенёвский опубликовал свои "Записки". В эпоху Екатерины они не могли иметь свободного хождения, ибо их автор весьма нелестно отзывался о царственной особе.

"Записки" превзошли все авантюрные романы того времени. Удивительные, совершенно достоверные истории перемежались самым беспардонным враньем в духе барона Мюнхгаузена, вроде спуска в кратер Ключевского вулкана, обстрела Японских островов и так далее. Зачем это потребовалось человеку, у которого действительная жизнь превосходила любую выдумку, - неизвестно. Во всяком случае Александр Степанов, достав книгу тайно, сделал ее чуть ли не библией: ведь там рассказывалось и о его дяде Ипполите. А еще - Суворов.

Вскоре случилось то, о чем юный подпоручик и мечтать не смел. Суворов высмотрел образованного, любознательного юношу и взял к себе адъютантом. К этому была особая .причина. Великий полководец питал слабость к стихам, сам баловался стихосложением, а тут юный поэт под боком.

После смерти полководца восемнадцатилетний Степанов стал адъютантом генерала Быкова. Тот попросил обучать итальянскому языку свою пятнадцатилетнюю дочь Катерину, и Александр влюбился в нее. Они обвенчались, и Александр Степанов ушел в отставку. Ему повезло: министр юстиции, поэт Дмитриев, которому нравился Степанов, взял его на службу в свое министерство. Степанова как-то представили Державину. "Старик Державин" также заметил Александра Степанова, благословил на писание стихов, особенно поэм или од о Суворове. Вскоре он получает назначение прокурором в Калугу. Жизнь текла размеренно, спокойно, весело. Началась Отечественная война 1812 года. Степанов снова надел мундир, но царь Александр не возвратил офицерского чина, и ему пришлось служить "по особым поручениям", что не помешало заслужить еще один боевой орден. После окончания войны у Степанова возникла идея создать крестьянские школы. Он засел в имении: стихи, философия, детские школы и... цветы - вот его увлечения. Посланные в Москву стихи и поэму "Суворов" напечатали. Стеки похвалили. Поэму разругали: "высокий стиль" отжил. Позднее, в романе "Постоялый двор", своем лучшем художественном произведении, во многом автобиографическом, он напишет о себе: "Я был поэтом только в душе, а поэтому не мог отличиться на арене литературы".

Случайная встреча с К. Ф. Рылеевым в Вольном обществе любителей Российской словесности круто изменила его дальнейшую судьбу.

Кондратий Федорович Рылеев, уже известный поэт и член тайного общества, был служащим Американо-Русской компании и делал доклад о первых основателях русских поселений Баранове, Шелехове, о романтической судьбе графа Резанова, основателя русского поселка - колонии Росс в Калифорнии.

После доклада Степанов обратился к Рылееву, они разговорились:

- Вот бы где я желал служить! - искренне сказал Александр Петрович.

В это время к ним подошел незнакомый, сурового вида человек и недовольно буркнул:

- Все мечтают о дальних странах, а Сибирь наша, как свист бича, пугает.

Это был Гавриил Степанович Батеньков. Рылеев представил ему своего нового знакомого, и Гавриил Степанович тотчас принялся за обработку Степанова.

После нескольких встреч, прочтения специальных статей и книг, в том числе и записок самого Батенькова, Степанов пишет прошение в Сибирский Комитет. Пишет не по-казенному. К этой записке - весь Степанов: "Есть страна за Уралом, которая вот уже многие годы небольшими горстками смельчаков все дальше и в больших пространствах присоединяется к государству Российскому. Не окажусь ли я чем-нибудь полезным, как Отечеству, так и народу в тех краях?"

23 февраля 1823 года появился сенатский указ об образовании Енисейской губернии. Александр Петрович Степанов был назначен первым ее губернатором и должен был ехать в Сибирь не мешкая. Но пришлось немного задержаться: впервые взбунтовалась любящая жена, не желая оставлять мужа. Они отвезли детей в Московский пансион, в тот, где учился он сам, и отправились в далекий путь. Он - к большим трудам, она - к ранней смерти...

Александр Петрович Степанов принял Шаховского, отослав секретаря с наказом не беспокоить их. Подошел, чуть прихрамывая, по-мужски пожал руку, пригласил сесть. Губернатор, хотя ему едва перевалило за сорок, на вид был немолод, ростом невысок, круглолиц, улыбчив и подвижен. Но улыбка его была не казенной, а искренней. Едва гасла улыбка, как тяжелые щеки прорезали горькие складки.

- Ужасный год... - Помолчал и посмотрел в лицо Шаховскому. - Не буду испытывать ваше терпение, любезный Федор Петрович. Горькую чашу лучше испить одним махом. Скажу, что имел намерение как-то облегчить тяжелую участь вашу, но... вице-губернатор Горлов получил серьезное внушение от государя "за недопустимые послабления к государственным преступникам". Ему грозит суд. Я же имею строжайшее предписание немедленно водворить вас на указанное Высочайшим повелением место ссылки - в Туруханск.

Шаховской горько улыбнулся. Какая ирония судьбы! Его предок, воевода Мирен Шаховской, основал Мангазею -"златокипящую государеву вотчину", сам вызвался, смело сказав царю Борису Годунову: "Если государь честь окажет, готов идти в Мангазейскую землю и острог поставить!" А другой предок - Семен Шаховской был енисейским воеводой.

- Великолепная шутка нашего государя: отправить меня в вотчину моих предков! - не сдержался он.

Степанов с усмешкой заметил:

- Пути господни и государей - неисповедимы. Моего предка, новгородского дьяка, Иван Грозный казнил, а потом записал в синодик "для вечного поминания за упокой души".

- А нас и в синодик не запишут. Нам анафема и забвение...

- Как сказать, Федор Петрович. Как сказать...- Степанов помолчал. - А вот вотчина предка вашего... К большому несчастью вотчина далеко не златокипящая, кою была в семнадцатом веке. Тайга оскудела, туземное население обнищало. И заселяют сейчас русские этот забытый край по жестокой судьбе и подневольной службе. Вам надобно сказать правду... Туруханск... одна кривая улица и несколько домов, кое-как разбросанных. Когда растает снег, весь посад покрывается грязью... Жители посада состоят из сотни казачьего полка, мещан и промышленников. Всех считается 365 человек. Дурной воздух, во время лета гнилые воды, местоположение плоское, строения ветхие и удаление от мест населенных делают Туруханск одним из неприятнейших селений...

Степанов, видя удрученное состояние Шаховского, попытался сгладить тяжелое впечатление от своих слов:

- Князь Мирен Шаховской пришел на сии земли, когда не было ни одной избы. Шаховской вспыхнул:

- Но воевода пришел, чтоб пробудить край! У него была сила, власть, благородная цель! Кому, для чего нужна эта пустыня? Могила для живых мертвецов...

Степанов нахмурился, но понял состояние собеседника и спросил:

- Вы знали Батенькова? - И поспешно добавил: - Если вопрос неуместен, не отвечайте... Я был близко с ним знаком. - И видя изумление Шаховского от такой откровенности, улыбнулся. - Наши служебные отношения, - он подчеркнул "служебные", - не составляют секрета. Для вас же, Федор Петрович, я припомню строки из одного письма Гавриила Степановича: "Привязанность к той стране, где, кажется, сама природа бросает только крошки безмерного своего достояния, где живут в казне за преступление, и имя которой, как свист бича, устрашает; привязанность к этой стране вам непонятна... но родимая сторона образует наши привычки, склонности и образ мыслей..." - Образует, Федор Петрович, а не губит! И я понял, что эта страна - Сибирь, такая же часть отечества нашего, как все прочие. Заброшенная, забытая богом, людьми и... Я пожелал поехать в Сибирь, дабы по мере ума и сил своих споспешествовать ее развитию. И скажу вам честно - не корю себя за этот шаг. За четыре года я увидел и стяжательство, и произвол, и лихоимство. Тешу себя надеждой, что частию я искоренил это зло и увидел пути, коими можно облегчить участь крестьянина, а особливо инородческого населения.

Шаховской слушал со все возрастающим вниманием. Степанов между тем с волнением продолжал:

- По предложению Батенькова, вы ведь знаете, не Аракчеев, а он фактически руководил Сибирским Комитетом, я создал Красноярский комитет по разработке Устава об управлении инородцами. И представьте себе, я нашел умных, бескорыстных помощников, горячо принявших идеи преобразования управления Сибирью! Здесь, в Красноярске, оказалось вполне культурное общество. Люди, склонные к наукам, свои поэты, естествоиспытатели. Мы даже носимся с идеей создания вольного общества "Беседы об Енисейском крае"... Но я остановлюсь на инородцах - вам с ними придется жить рядом. - Степанов заходил по кабинету. - Эти люди живут по древним законам и нельзя враз рушить их. Да и чем, скажите, плохи они? У них есть свой суд, выборность старшин... Русская администрация должна учитывать нравы туземного населения, подходить терпеливо к их верованиям. Но, - Степанов резко взмахнул рукой, - не обособляться, нет! Входить в. контакт, организовывать школы для инородцев, дабы из них готовить администраторов. Для экономического же развития должна быть свободная торговля, свободный обмен товарами. Государственные казенные магазины мыслились как хлебозапасные, на случай отсутствия торговых людей. Они же превратились в кордоны на пути одних и даровыми пакгаузами для других. Я имею в виду крупнейших предпринимателей, связанных круговой порукой с губернской администрацией.

Ко всему этому добавлю, - Степанов нервно начал перебирать бумаги на столе, - что и сегодня я убежден: обременительные подати - главное зло! Они разоряют инородцев, гонят их в кабалу к ростовщикам, к именитым баям, тойонам, князцам. Это новое рабство, Федор Петрович! Мы же, создавая Комитет, мечтали о другом. Мы тщились надеждой о благе Сибири, усматривая в ней неотъемлемую часть России.

Вот, нашел! - Степанов взял в руки книгу, полистал. - Вам доводилось знакомиться с журналом "Сибирский вестник"? Он издается в столице. Его редактор - бывший красноярский чиновник, член Комитета Григорий Спасский, автор любопытного "Предложения для ясачных орд". Он, по-моему, верно подметил: "Предложенные новые законы не лишили сибирских инородцев драгоценнейшей свободы, не обременили их цепями, подобно тому, как некогда испанцы поступили с несчастными американцами, а предоставили им управляться своими собственными законами".

- Вы сделали для Сибири великое дело! - вставил Шаховской.

- К сожалению, не сделал, Федор Петрович, - Степанов тяжело опустился в кресло. - В прошлом, двадцать пятом году, правительственная комиссия отвергла наш проект. Меня обвинили в вольнодумстве, либерализме: видите ли, я игнорировал туземную родовую знать при организации родовых управлений. Я основывался на историческом укладе - выбирать по заслугам, лучших по опыту и уму. И вот я "республиканец", "якобинец". А тут четырнадцатое декабря, восстание черниговцев, эти ужасные последствия... От меня ждали, что я подам в отставку, но я не сделал этого. Да, не сделал! И не намерен, любезный Федор Петрович. Не намерен! - Степанов выкрикнул это гневно, точно отвечая кому-то на настойчивый вопрос.

Он не счел возможным говорить Шаховскому, что пришлось давать унизительные объяснения в связи с Батеньковым, Штейнгелем, о деятельности Общества любителей Российской словесности, куда входили многие будущие декабристы, в том числе и Батеньков, и Шаховской, и Рылеев.

Разделял ли Степанов взгляды членов тайного общества? На этот вопрос нельзя ответить однозначно, ибо не найдено прямых тому свидетельств. Но ведь и не найдено таких документов о друге Пушкина князе Вяземском, названным современниками "декабристом без декабря". Степанов беспокоился, и не без оснований, что он на подозрении и что за ним, возможно, учрежден негласный надзор.

Губернатор на минуту задумался, вспоминая все это. Потом продолжал:

- Я уже говорил вам, что в Красноярске, в губернии, есть истинные патриоты Сибири, служащие не корысти ради, а для блага России. Даже жалкие остатки нашего проекта я считаю долгом своим осуществлять по мере сил. Я верю, что государь-император поймет: стремления наши направлены не во зло, а на благо отечества!

Не знал еще Степанов всей глубины лицемерия нового монарха, показной добротой вытянувшего чистосердечные признания декабристов. Не знал, что на их подробном проекте переустройства Сибири, восстановленном Батеньковым в Петропавловском каземате "по просьбе" императора, Николай I, ехидно улыбаясь, размашисто написал: "С сим поздравляют гг. тунгузцев!".

Конечно, нельзя объяснять чистосердечные признания и даже, как склонны были считать либерально-буржуазные историки, "недостойное поведение" декабристов в период следствия, только лицемерием, показной добродетелью и актерством царя-следователя. Главная причина крылась в хрупкости дворянской революционности. Именно в ней были заложены элементы колебаний в сторону реформ еще задолго до восстания. Вспомним "разумную медлительность" Фонвизина, идею "атакующего общества" Батенькова, "катехизис" Муравьева-Апостола, все колебания относительно формы правления. Пересмотр тактики, осмысление деятельности тайных обществ, объяснение своих позиций - вольно или невольно вело к "наговорам" друг на друга. Только позднее, в долгой сибирской ссылке многие из них поймут правильно и правильно оценят свою роль и значение их восстания в истории России.