УТРАЧЕННЫЕ СТРАНИЦЫ

По настоянию артельщиков, с которыми чуть ли не с первых дней начались нелады, Лисовский решил плыть сразу же до самого Енисейского залива. Ему хотелось присмотреться, записать песни и предания племени эвенков, носящего русское имя Яши Вологжанина. Откуда этот народ, обитающий в долине реки Хатанги и почему назвал себя так необычно? Кто он, этот Яша? С Волги или Вологды? Если бы народ именовался просто именем Якова, можно было бы подумать, что кто-то из давних воевод по обычаю называть своим именем холопов - дал его этому эвенкийскому роду. А то ведь так ласково, Яша... Артельщики ворчали.
- Подрядил для работы, для заработка, стало быть, неча баловством заниматься.

Главное, конечно, их расстраивали не эти остановки, а непривычная для них торговля с инородцами. Вызвались ехать на промысел рыбы самые бедные, кто не имел возможности даже втроем-вчетвером купить невод, но и они, на последние деньги, приобрели кое-какого товара, чтобы с выгодой обменять на пушнину у туземцев. А какая выгода, если этот "тронутый" барин все перевернул и дает свои товары чуть ли не даром?

А "даром" - это значило получить одну шкурку песца за простой нож и две - за топор. И аршин ситца - тоже одна шкурка. Это были "официальные" узаконенные цены на берегах реки. А дальше, в глубине Таймыра и в заливе, как утверждали артельщики, инородцы охотно набивают медный котел белоснежной пушниной. "Чем больше котел, тем более пушнины!"

Наконец порешили: Лисовский закончит торговлю по пути к устью, а артельщики начнут ее в низовье. И еще понять не могли туруханские артельщики, почему начавший торговое дело Лисовский не привез из Енисейска самый ходовой товар - спирт? Николай Федорович пытался объяснить, что это противно его убеждению, но слыша в ответ смешки, махнул рукой: бесполезно воспитанным на обмане и выросшим в нищете людям говорить о высокой справедливости.

Расположившись в заброшенном русском зимовье с мрачным названием Кресты, предоставив артельщикам заниматься привычной для них путиной, Лисовский занялся осмотром окрестностей. Внимание его привлек большой деревянный крест, одиноко стоявший на яру. Бедняки такие кресты не ставят. Это оказался не могильный, а памятный крест с надписью "Оный крест ставил мангазейский человек Иван Толстоухов. Лета 7195" (дата "от сотворения мира". Первым эту запись занес в бортовой журнал "Оби-Почтальона" Федор Машин. (Прим, авт.).

- Давненько, Иван Толстоухов, бывал здесь... Верно и зимовье ставил в том же 1687 году... Куда шел ты, мангазейский человек? - громко крикнул он, вспугивая суетливых крячек. Облинявшие гуси на рядом лежащих озерцах откликнулись тревожным гоготанием.
"А не тот ли это Иван Толстоухов, что поставил зимовье, как сказывали люди, и до сих пор стоящее у устья реки Пясины, что впадает в Карское море в трехстах километрах к востоку от Енисея? - вспомнил он. - Как могли осмелиться выйти в океан русские люди полтораста лет назад? А может быть, они ходили морем дальше, до Аляски, где бывали Чижов и Торсом? (Будущие декабристы. (Прим, авт.)).

...Эх, снарядить бы шлюп, да махнуть в Америку, бежать из этой постылой земли", - мелькнула мысль. И тотчас он вспомнил о трагедии Зерентуя...
28 февраля 1828 года на Зерентуйский рудник вместе с партией уголовников были присланы декабристы-черниговцы Сухинов, Соловьев, Мозгалевский. Еще в дороге Сухинов задумал побег и договорился, втайне от товарищей, поднять восстание совместно с ссыльными солдатами Семеновского полка, захватить Нерчинск, с артиллерией взять Читу, освободить декабристов и уйти в Китай. Видно модная, широко известная книжка воспоминаний искателя приключений Беневского, изложенная Коцебу, была известна Сухинову, и он тоже решил испытать судьбу.
Заговор был раскрыт, Сухинова и соучастников приговорили к расстрелу. Правда, Сухинов не дождался казни: ночью, в канун ее, отвязал ремень, поддерживающий кандалы, и повесился.

Лисовский вздохнул, отгоняя нелепую мысль и грустные воспоминания. Постепенно мысли вернулись к надписи на кресте.
"Кто он, Толстоухов, и сколько их было, русских смельчаков, исследовавших Север? А впрочем, какая разница - сотня или две! Что они, среди незнакомых племен? Изумительный подвиг первых русских землепроходцев! Какими средствами осуществлен он? Карамзин в своей "Истории" все подчиняет царской воле. Так ли это? Кортес, Писсаро и другие испанские завоеватели по велению короля огнем и мечом врубались в пределы государств инков и ацтеков. Закованные в латы конники, с пушками, мушкетами, крестом и мечом, с именем христовым, уничтожали миллионы безоружных индейцев. Сначала вооруженные каравеллы, затем стопушечные бриги неслись к берегам Америки... А здесь? Нет, ничего не могли сделать отряды стрельцов и лихие казацкие сотни. Нет, не официальная, боярская, "желто-сафьяновая Русь", с малиновым звоном "сорока сороков" шла сюда. Сюда вначале пришла Русь вольная, набатная, сама не склонившая головы и не требующая поклонов. Иначе откуда род Яши Вологжанина, откуда уважение аборигенов к этому вот толстоуховскому кресту? Ведь крест - дрова для язычников", - записывал в тетрадь Лисовский.

Закончив путину, направив артельщиков вверх по реке, Лисовский решил поехать до Дудники, станка в несколько домиков. Он договорился с туземцами и поехал по берегу на оленях.

И все больше и больше убеждался Лисовский в правоте Ивана Аврамова.
"Что значит инородцы, туземцы? Каждый народ имеет свое имя, свой язык и историю свою. Как просто-инородцы Таймыр заселяли карасинские самоеды, самоеды-юраки и самоеды племени тавги (современные названия: эцы, ненцы и нганасаны).
Те, кто проживают в Толстом Носу, называют себя нганасаны. А есть еще - саха. И никому неизвестное племя долгая!".
Пересев в Дуднике на карбас, Лисовский начал приводить свои записи в порядок. Назойливая и ускользающая так долго мысль вдруг облеклась в четкую форму. Радостное волнение охватило его.

"Великие путешественники, открывшие новые земли и народы. Честь и хвала вам во веки веков! А разве мы не стоим у порога великой, еще неоткрытой страны? Разве народы, неизвестные ученому миру, не глядят на нас с этих берегов? И они не за тридевять земель, а вот, рядом! Они ждут и просят: "Поймите нас!" - И если мы поведаем миру об этих народах, о прошлой их судьбе, разве не вспомнят о нас когда-нибудь добрым словом? Или они сами не вспомнят о нас?"

Аврамов направился в путь, едва схлынул весенний паводок на Тунгуске. Не паводок, а сокрушающий все на своем пути водяной вал. В дни паводка Тунгуска заливает не только "бечевик", но и среднюю террасу-узкую тропу в прибрежных скалах, по которой могли бы пройти лошади и лямщики - по-российски бурлаки, тянувшие илимки вверх по реке.

Поскольку в "Высочайшем повелении" не был оговорен срок, на который могут отлучаться "государственные преступники" по делам торговли, то Аврамову удалось выговорить отлучку на целый год. Тапича, как "прилежный новокрещенец", уже не только по просьбе Аврамова, а по настоянию самого священника, ехал с напутствием наставлять инородцев-язычников на путь "истинной веры". Урядник Кандин должен был сопроводить новоиспеченного купца до Туринского станка, передать его с рук на руки тамошнему приставу и вернуться обратно. С ним туруханский исправник послал приставу туринского "казенного магазина" Седельникову подробную инструкцию. "Так как по неимению зимою по сей реке проезда Аврамов должен будет прожить там до весны, наблюдать, чтобы всякие сношения с находившимися там казаками и промышленниками основаны были на правилах, законами поставленных, дабы в особенности не было со стороны его никаких перед сим простонародьем суждений пашет Российского Правительства".

Сделал исправник ссыльному и "устное внушение", как отметил он в рапорте высшему начальству.
Но Аврамов и без того был достаточно опытен, чтобы не вступать с незнакомыми людьми в "суждения пашет..." Его в данном путешествии больше интересовали неведомые люди неведомой страны, на порог которой он только что вступил. Аврамов знал, что он не первый русский, вступающий в контакт с тунгусами.

Вот кто-то из его современников, какой-то анонимный автор из Енисейска говорит, что главный порок тунгусов - их природная лень! И еще он утверждает: "Раболепствие - их основная, врожденная черта".

"Да этот автор и сам раб, и трус, коли побоялся назвать свое имя! Ведь есть замечательные записки Харитона Лаптева, Георги, Крашенинникова и совсем еще свежие - доктора Кибера, участника экспедиции Врангеля. Они подчеркивают: "Тунгусы горды без чванства, услужливы без раболепства..."

Вскоре ему представилась возможность убедиться еще в одной любопытной особенности тунгусского характера. Один из нанятых им тунгусов поссорился с повстречавшимся охотником.

И повод для ссоры, по мнению Аврамова, был пустячный: "Чья собака лучше".-как пояснил Тапича, - но закончилась она так же, как часто бывало в офицерской среде...
- Драться будут. На луках, - объяснил возбужденный Тапича. Примирить разгоряченных, взаимно оскорбленных охотников-соперников было невозможно. Да и не знал Аврамов: имеет ли он на это право?

Место поединка выбирали тщательно, отмеряли расстояние, отбрасывали камни и валежины, готовя бойцовские места.
Противники переоделись в празднично расшитые костюмы, о которых говорил как-то Степанов, что "они напоминают испанские камзолы". Исполненные - достоинства, сохраняя полнейшую невозмутимость на бронзовых лицах, тунгусы разошлись, наложили стрелы на тетиву. По решению старейшего в группе противники должны были обменяться одним выстрелом: "Ссора не очень большая"-пояснили Аврамову.
Тонко прозвенела тугая тетива, свистнули ярко оперенные боевые стрелы, один ловко присел, сделав неуловимое быстрое движение, ударил луком по летящей стреле, послав ее вверх, а затем изящным жестом подхватил ее.

Крики одобрения с обеих сторон разнеслись по лесу. "Поймать на тетиву" - верх мастерства, и за это поймавшему дается право послать ее в неудачливого противника. Но незнакомец, улыбаясь, переломил ее о колено и бросил через левое плечо. Он отказывался от неравного боя, от мести!
Поединок завершился по благородному обычаю: противники разменялись собаками - предметен спора и, ссоры.

С усмешкой спрашивал себя бывший офицер: "Кто сказал, что честь - привилегия дворянина?" Ему до слез было стыдно, когда тунгусы впрягались и тянули, тянули илимку, преодолевая бешеные струи. Не мог он равнодушно смотреть на этот каторжный труд и сам одевал на грудь лямку. А когда он валился от усталости, женщины разжигали костер, а мужчины начинали промысел рыбы, шли на охоту.. После всего этого начинались веселые игры.

"И это "леность тела и вялость души"? - не переставал изумляться Аврамов. А его друг Тапича? С ловкостью соболя он лез на скалы, чтобы найти красивый камень, сверкающие кристаллы хрусталя и аметиста. С каждым шагом Тунгуска раскрывала перед Аврамовым свои богатства. Сердце сжималось от восторга и боли.

"Все втуне, все не тронуто. Кто пробудит эти края? Неужели и здесь будут новые Акатуй, Кара, Нерчинск, Петровские заводы? Значит, за счет новых партий несчастных каторжников?"

А богатства, как из рога изобилия, сыпались под ноги Аврамову. Тунгусы показали ему места, где они пьют целебную воду, мажутся "жирной грязью", долбят черный камень, из которого делают краску, показали огромные пласты "горючего камня". Нет, не напрасно Иван Аврамов проходил курс читинской "каторжной академии". Он понимал: перед ним графит, каменный уголь, минеральные источники, выходы тяжелой нефти, кварц - целый минералогический склад. И он без устали собирал образцы. Он верил: кому-то они укажут дорогу.

Кандин недоумевал: "То торговлишку ведет убыточную, то песни да сказки записывает, а теперь вот, как дитя малое, камушки собирает. Или тронулся умом от тоски и мущинского неустройства, в детство впал? Кто их поймет, этих людей, - урядник вздыхал. - Жил бы спокойно, не смутьяничал - сейчас бы, наверно, к большому чину подошел. А теперь то и осталось, что песенки да камушки. Да вот и Тапичу, новокрешенца, в сумление вводит своими разговорами. Остеречь бы, да с виду ничего противузаконного не говорит. Сам слышу. А все одно - неладно".

Аврамов понимал состояние своего "опекуна". Понимал и характер урядника: добрый по натуре, но как молью траченное солдатское сукно, обветшавшее, ослабевшее, потерявшее цену, так и он ослабел от бесчисленных параграфов, артикулов, а еще ранее - зуботычин.

Иван Борисович успокаивал его. - Вы, господин Кандин, не волнуйтесь понапрасну. Тапича - новокрещенец, и отец Иннокентий настоятельно рекомендовал мне приобщить его еще более к святой вере, дабы мог он самостоятельно вести беседы с язычниками. А к "камушкам" вы тоже не относитесь насмешливо: это не забава, а наиважнейшее государственное дело! - И подогревал: - А ежели, господин урядник, мы найдем серебро, или того пуще - золото? Заявка на прииск чья будет? Мне, кроме вольной торговли, ничем иным заниматься не положено - стало быть заявка ваша! Да и о других полезных ископаемых вы тоже пометочки делайте. Хотите, я вам карту нарисую? Уверяю вас - придет время и она вам пригодится!

Кандин кряхтел. Сердце окатывала волна сладостной теплоты: "А ведь дело говорит этот непутевый человек. Дело! А ежели и в самом деле - золото? Тогда и службу постылую побоку. Срок-то кончается..." (Каплиц, по совету Авраыова "застолбил" официально ио- гинское месторождение графита, а сын его продал золотопромышленнику М. К. Сидорову. (Прим, авт.)).

Но золота и серебра не находилось, так, пустяки, а что касается торговли - одна смехота: никакого "навара".
"Навар", конечно, был и, по мнению Аврамовл, немалый. Вначале он попробовал начать торговлю не со своего спроса, а с предложения. Выкладывал товар и предлагал давать за него столько пушнины, сколько кочевники считают достойным. Норма обмена ошеломила его: тунгусы, привыкшие и усвоившие норму обмена, выкладывали пушнину, во много раз превышающую по цене стоимость товара. Каплиц посмеивался.

- Дарить будешь, господин Авранов? Тунгус, он цену знает! Вот, к примеру, оставь товар в лабазе и поезжай дальше. Инородец выберет, что надо и сполна расплатится. Не по твоим ценам, а как приучен. А ты порядок ломать хочешь.

И все же Аврамов решил, к великому неудовольствию Кандина, "поломать порядок". Он добросовестно подсчитал все накладные расходы, учтя стоимость перевозки и свои расходы, и определил цену. Новшество Аврамова обернулось курьезом: у него перестали брать товар. Сначала разбирали охотно, а узнав о цене, дергали руками яркий ситец и сукно, мяли в пальцах, закладывали настороженно табак за щеку, пробовали на ладони, до крови, остроту иголок, нюхали подозрительно муку и... все возвращали обратно.

- Омман... Не латна-а-то так - эчэвун тыллэ, - непонятно, - вздыхали простодушные бескорыстные туземцы. Они, действительно, были приучены к грабительской цене, и новая, по существу тоже немалая, смущала ум.
- Кто добрый товар дешево ценит? Цена меньше - товар хуже! Зачем барахло везет?
Выручил сообразительный Тапича, растолковал сородичам, что и они в годы богатой охоты, да еще когда нет купцов, шьют себе песцовые одеяла: пушнина мало стоит. Так и у нового русского купца много товара - не везти же обратно?
Торговля мало-помалу наладилась, но повлекла за собой сначала серьезные, а затем и трагические последствия...

На месте впадения в Тунгуску большой северной реки Кочечум, что значит Извилистая, - стояли казенный хлебозапасный магазин с амбарами и два небольших, крепко рубленных пустующих домика. Когда-то здесь был не только хлебозапасный, но и казенный магазин, привлекающий кочевников.

Ассортимент государственных товаров, определенный раз и навсегда каким-то замшелым чиновником, был не только дороже частного, но самое главное - давно не отвечал интересам и потребностям туземцев. Повышать цены было, как говорят, дальше некуда, и казенная торговля оказалась не статьей дохода, а обузой и без того изрядно отощавшей казне. Гораздо легче и ощутимей был сбор налога или, как звали его на Севере по старинке - ясака. Формы ради хлебозапасные магазины оставались, правда, иной год без хлеба. И здесь государственная монополия вынуждена была стыдливо потесниться перед молодым, ловким, гибким и нахальным сибирским купечеством.

Но по раз заведенному порядку, утвержденному Высочайшим указом, хлебозапасные магазины продолжали существовать. А при них, как и положено "для порядку и догляду", как повелел еще первый царь из дома Романовых, Михаил, находились два- три казака и во главе их пристав, лицо "приставленное" следить за правильностью сбора налога, "за порядком среди кочевых орд и для оказания помощи бедствующему народу в беспромысловый год".

В действительности же роль пристава ограничивалась хранением "мягкой рухляди" - пушнины, собранной с царевых данников родовыми старшинами. Они по преимуществу и являлись к приставу, в надежде получить обещанную царем блестящую медаль "за верность и послушание", что должно было возвысить их среди прочих князцов. Князцами, с легкой руки Бориса Годунова, они именовались вот уже два века и гордились этим титулом, что так называются самые богатые и влиятельные люди в непонятной для них Руси.

Поскольку правительство молчаливо согласилось со всевозрастающим проникновением частных предпринимателей на Север, на приставов возлагалась обязанность "следить за правильностью торговли н недопущением продажи вина".

Пытаясь запретить торговлю вином инородцам, правительство руководствовалось, разумеется, не чувствами нравственности и гуманности: даже выгодная государству монопольная торговля вином на Севере оказывалась невыгодной. Это понял уже царь Алексей Михайлович и запретил продажу вина и винокурение под страхом смертной казни.

Сивушный яд действовал на организм северянина, как на организм ребенка. И самое главное - надолго лишал таежного следопыта привычной неутомимости. Охотник, отравленный непривычным и неумеренным винопитием, безнадежно терял твердость руки, зоркость глаза и великий дар природы - чутье следопыта.
Пусть указ Алексея Михайловича был продиктован всего лишь корыстным расчетом: не терять поставщиков драгоценной пушнины, все-таки он был ценен.

Пристав Сидельников, ознакомившись с бумагой туруханского исправника, был в явной растерянности. Мало того, что под его опеку поступило непонятное лицо, что само по себе несло непредвиденные Заботы, смущало главным образом то, что урядник Кандин, явно недолюбливающий его, ехидно улыбаясь, заявил, что досмотр не надобен, ибо вина для продажи нет, за что он отвечает головой. Теперь пристав лихорадочно соображал, как выйти из щекотливого положения: буквально накануне сверху спустился красноярский купец Щеголев с изрядным запасом вина. Сколько же набрал он зелья, если хватило на две тысячи верст торговли, на распродажу здесь, да еще на путь до устья? Вслушиваясь в пьяные голоса туземцев, что собрались на суглан, Сидельников смущался духом. "Перво-наперво энтот "апостол Авраам", - чистюля хренова! Чего на душе у него, коли частит Указ, как молодой пономарь? "Государственный преступник". Ишь ты! А приказано оказывать помощь, пригреть значит. Как это изволите понимать, господин исправник? И как быть с господином Щеголевым? Не простой купчишка, а как сказывал, первой гильдии. Вино-то у него есть. Мне самому немалый запасец оставил. Вот и поступи теперь по закону!

Алексей Михайлович Щеголев, потомственный сибиряк, предки которого начали торговлю чуть ли не с основания Красноярска, купец оборотистый, решительный, повел дело с истинно сибирским размахом. Побывав несколько раз в низовьях Енисея и на Туруханской ярмарке, проведал о Нижней Тунгуске, о тамошних жителях, узнал об истоках реки и, решив накрепко оседлать ее, решился для начала, не доверяя никому да и конкурентов опасаясь, пройти ее всю самолично. Сначала побывал в Усть-Куте и Киренске - старинном островном городе на Лене, проехал на лошадях по Чечуйскому волоку на Тунгуску и понял: нет пока никого, кто бы осмелился основать постоянные лавки по всему течению великого притока Енисея! Снуют людишки случайные, сорвут куш, а потом маются: и завлекательное дело, да боязно забираться в края "куда Макар телят не гонял".

Все прикинул Щеголев, дорогу высмотрел, амбары поставил, вроде для местной торговли, а на самом деле перевалочные пункты, и махнул в Иркутск в резиденцию генерал-губернатора с рекомендательным письмом енисейского губернатора Ковалева. Он торопился получить привилегию на право постоянной торговли по всей Нижней Тунгуске. Привилегию он получил с условием "доставлять хлеб для казенных хлебозапасных магазинов".
Потому и решился сам, лично, пройти долгий и тяжелый путь. Пройденные две тысячи верст подтвердили: не напрасно затеял он такую крупную игру. Дел тут было не на один год и даже не на один десяток лет.

Узнав от растроенного Сидельникова о прибытии государственного преступника Аврамова, коему разрешена по Высочайшему утверждению частная торговля, Щеголев хмыкнул насмешливо, но с визитом отправился тотчас. Он не раз бывал в доме купца Мясникова, знал Шаховского, да и познакомился однажды с целой "компанией государственных преступников". Фамилия Аврамова что-то напоминала ему.

Едва он глянул на Ивана Борисовича, как тотчас признал его.
- Здравствуйте, господин Аврамов, - дружелюбно поздоровался он и пояснил, - мы знакомились в Красноярске в доме купца Мясникова. - И достав из дорожной сумки пару бутылок вина, щелкнул ногтем. - Слыхал от пристава Сидельникова, что вы не возите с собой это зелье. Но, может быть, ради старого знакомства и такой нечаянной встречи?
- Отчего же, Алексей Михайлович, - улыбнулся Аврамов. - Для своих нужд имею небольшой запас. Что же касается торговли...
- Об этом мы еще успеем поговорить, Иван Борисович! И надеюсь, мы поймем друг друга, хотя догадываюсь, что взгляды на коммерцию у нас несколько расходятся.
- Да какая там коммерция! - "купец" махнул рукой. - Вся моя коммерция - окупить дорогу сегодняшнюю и, возможно, следующую. Я, если угодно, не купец, а бытописатель. Это моя главная цель. И если бы я не был стеснен в средствах... - При желании вы можете, Иван Борисович, сколотить приличное состояние. - Щеголев, закусывая, все так же оценивающе поглядывал на Аврамова. Поинтересовался, как бы между прочим: - До событий... вы, Иван Борисович, где изволили служить?
- Был поручиком, квартирмейстером, - в какой-то степени был вашим коллегой, господин Щеголев, или верней врагом: квартирмейстер - это и интендант, а большей частью - ревизор.
- О-о! - поспешил Щеголев. - Тогда у меня будет к вам серьезный разговор. Вы не возражаете? Предупреждаю заранее: я буду с вами предельно откровенен. Мое убеждение: именно так нужно вести деловой разговор.

Он подробно рассказал о своих грандиозных планах, конечно, несколько завуалировав конечную цель: единоличную монополию на всем Севере. Это понял Аврамов, но промолчал и спросил:
- Но как вы, Алексей Михайлович, представляете себе мирное сожительство с казенной торговлей? Щеголев пренебрежительно махнул рукой.
- Казенная торговля дышит на ладан. Вначале она имела повсеместное распространение и даже господство по всей Сибири. Что же из этого вышло? Остался Север. Но и он не по плечу казне. Да-с! Развитие Сибири - в свободной торговле, в частном капитале. Только он может вдохнуть жизнь в этот могучий и больной организм. Сибирь, как Илья Муромец, - сиднем сидит. Мы и только мы та сила, что поднимет богатыря на подвиги. Вы не верите? - И не дождавшись ответа, продолжал с горячностью, не обращая внимания на растерянного Кандина. - Пожалуй, только мы, сибирские предприниматели, по- настоящему поняли вас, господа... декабристы... (уже в 1828 году в следствии по делу революционного кружка братьев Критских в Московском университете фигурировали показания: "...декабристы открыли нам глаза". (Прим. авт.) ).
- Как вы сказали? - переспросил Аврамов.
- Так вас, господа "государственные преступники", - с необидной иронией подчеркнул Щеголев, - прозвало русское общество. Вы выступили, как противники крепостного права и сословного дворянства. Боярская дума, столбовое дворянство было тормозом на пути обновления России, и царь Петр Великий создал новый аппарат. А что дают сегодня дворяне-крепостники? И если в Сибири насадить помещиков, ввести рабство, вы понимаете, что получится? Это для Сибири - смерть! Казенная торговля - чирей на шее Сибири. И мы выдавим этот чирей! - Щеголев усмехнулся, глянув на вконец растерянного Кандина. - Что, господин урядник, мы ведем противузаконные "разговоры нащет"... что запрещено бумагой, которую дал тебе исправник? - И он захохотал. - Не дрейфь, служивый! И запомни на всякий случай: у меня в гостях бывает господин енисейский губернатор Ковалев! Так-то, служивый... Ну, а то, что я "казенку" ругаю, посуди сам. У вас в Туруханске пуд "казенного хлеба" сколько стоит? То-то: четыре с полтиной. А в верховьях Тунгуски - семь целковых! А частный хлеб в Красноярске пуд - один целковый. А в Минусинске - полтинник. Чего глаза вылупил? А если я тебе буду продавать пуд за два рубля - надо же и мне доход, - так на кой лад тебе казенный магазин? Вот ты, небось, не знаешь, а знаешь, так помалкиваешь: четверть века назад от голода вымер почти весь Турыжский род. Он здесь обитал, где мы сейчас стоим. В десятом году в этом самом магазине оказалось на зиму всего сорок пудов хлеба! Соображаешь? Мой отец предлагал пригнать целую баржу, так господин Аракчеев чуть его в солдаты не забрил! А отец-то, инородцев жалеючи, предлагал свой хлеб.

- Но почему же тогда вы, Алексей Михайлович, не жалеете тунгусов и торгуете водкой? - не сдержался Аврамов. Щеголев откликнулся без обиды.
- Наивный вы человек, Иван Борисович! Нравитесь вы мне своей честностью, неподкупностью, да разве эдак-то, душа нараспашку - можно вести дело? - Спросил неожиданно: - Вас, наверное, боялись армейские казначеи и интенданты? - И ответил сам. - Еще как боялись! Да вам-то с этого никакого проку. Они, поди, и сейчас благоденствуют, а вам - Сибирь. - Смутился слегка. - Не обижайся, Иван Борисович, дорогой! Я ведь по-человечески завидую тебе. Но принцип купеческий - иной. Да и у вас, военных, ведь также? Что, Кутузов объяснял Бонапарту, зачем он Москву оставляет? Или вот, господин Карамзин пишет, что Святослав объявлял врагам: "Иду на Вы!" Враки это! В жизни ловкость нужна. И неожиданность. Ведь вся жизнь борьба. С болезнью, с мальчишками-сверстниками, мужиками-соперниками, чиновниками-взяточниками, судьями-крючкотворами, купцами-конкурентами. Да чего там! - Он махнул рукой. - Вот вы сказали - водкой торгую. А ведь к водке, вопреки запрету, инородцев приучила казна. Да ты не пяль на меня глаза, служивый! - прикрикнул он на Кандина. - Я дело говорю. И то, что знаю. Я с бывшим губернатором, Иваном Борисовичем Пестелем, знаком был. К делу отцовскому приучаться стал тогда. Пестель попытался было урезонить казнокрадов, вахтера" магазинов, что из-под полы водкой торговали, да и осекся. Не по зубам. Укатил в Питер, чтоб глаза не смотрели. Там отсиживался. И ведь не воровал сам, а только воров пошевелил слегка, а за ним растрату, аж двести, тысяч записали. А с чем уехал наш добряк Степанов, Александр Петрович? То-то! Так вот! Вино... Через пару дней суглан. И увидишь, как будут клянчить у тебя вино. Я-то побродил по Северу. Не дашь - не поверят, что нет, насмерть обидятся. Потому как все: и купцы, и чиновники, священники даже - давно так делают. А ты один, Иван Борисович, хочешь чистеньким быть. А будешь добрым, а не хитрым и отвернутся от тебя. Как же зиму-то с ними проживешь? Так что уделю я тебе немного. Для твоего же блага. Не продавай, черт с тобой, раздай, разверни узлы, поймут, что нет - даже спасибо скажут... Я же торгую, потому как иначе чистый разор, афронт, значит, труба! Сожрут меня конкуренты. А я ведь о большом деле мечтаю и без большого оборотного капитала - нельзя. Опять же навешали на меня доставку хлеба. За что, скажите на милость? Им - мертвому припарки делать, а мне - плати! Ну ладно, я пекусь и о своем капитале. Но разве только в нем одном дело? Вы, дворяне, офицеры, генералы, князья да бароны о будущности Государства Российского думали, а мы, чалдоны, значит только о своей мошне заботимся? - Щеголев засопел от обиды. - А ежели я, например, о Сибири богатой мечтаю? О деревнях добрых по берегам рек да по новым трактам? Об улицах мощеных в городах сибирских. Или мне в этом заказано?
- Я верю вам, Алексей Михайлович. Даже вспомнил, что тогда у Мясникова это вы так горячо говорили о будущности Сибири. Ваша цель благородна, но средства...
- Ах, вы о чистых ручках печетесь! - Щеголев зло прищурился. - Вас, скажем, сотня офицеров пострадала. А сколько было убито солдат, да забито потом? Вы не думали о жертвах, начиная свое дело? Как же прикажете делать мне? Быть добреньким и пойти по миру с сумой, отдать мечту другим? А они будут лучше?

Аврамов смущенно улыбнулся. - Это очень сложный вопрос. И пожалуй я вам не судья. Да и кто может подсказать какое-то магическое средство? Мы на читинской каторге часто и подолгу говорили, спорили о будущности Сибири. Все сошлись на одном: без окраин, без их расцвета - не быть России могучей.

Казне принадлежат огромные площади богатейшей земли. И они пустуют. Все это: и приписные к заводам крестьяне, и насильственное переселение людей, этих "казенных" рабочих на новые земли, людей, забывших хлебопашество, казенную торговлю, все это должно быть упразднено. Да, для Сибири нужны свободная торговля и свободное заселение. - Аврамов помолчал, собираясь с мыслями, подыскивая более мягкое определение. - Вот о чем я сейчас впервые задумался, Алексей Михайлович. Да, мы, обсуждая будущность Сибири, говорили о свободной торговле, о свободном предпринимательстве. Но вот вы, например, стали монопольным хозяином на Севере. Чтобы привлечь к себе население, вы сейчас пойдете даже на какие-то временные жертвы, на непредвиденные расходы. Допустим, вы раздавите конкурентов-стяжателей, для коих главное - сегодняшняя прибыль, мошна, а не какое-то там будущее Сибири. Но вы и подобные вам, став полновластными хозяевами в торговле, не станете ли вы новым "буржуазным" феодалом? Меня пугает пример Америки: на смену завоевателям хлынули купцы, предприимчивые, деловые, энергичные люди. И что же? Началась работорговля. Молодое, только что родившееся государство разделилось на два враждебных лагеря: Север и Юг. Не случится ли то же самое? Россия - Сибирь? Щеголев потряс головой.
- Вы опоздали, Иван Борисович! Там негры-рабы возделывают хлопковые, кофейные, рисовые поля, здесь - инородцы-рабы добывают пушнину. Там - рабы в руках частников, как и у нас крепостные в руках помещиков. А вот инородцы - в руках казны. Если мы, свободные предприниматели, находим крепостничество тормозом и злом, зачем же нам свои, сибирские рабы? Нам нужен рынок! Нам нужен поставщик и покупатель. Вот почему мы будем лечись об их будущности. Нам не нужна безлюдная пустыня. Переселенцы, сколько бы их ни было, не заменят аборигенов Сибири.
- Вы почти убедили меня в своих самых лучших намерениях, - сказал Аврамов. - Но вот еще вопрос. А что дают индейцам Аляски, эскимосам Канады и Гренладии американские, английские, шведские купцы?
- Добавьте еще нашу Русско-Американскую компанию на Аляске и я отвечу вам: ничего! Вас удивил такой неожиданный поворот? Поймите меня, если бы на Аляске, да чего Аляске, здесь, в Сибири! - было бы побольше Шолоховых, Барановых, Резановых, Степановых...
- Я понял вас, - Аврамов согласно кивнул головой, - добавьте еще, что Кондратий Рылеев был служащим Русско-Американской компании, а Павел Пестель верил и мечтал о "вторичном присоединении Сибири к России". Не по "цареву указу", а как сильной и равноправной автономии.
- Ну вот! - хлопнул себя по колену Щеголев, - хотя последнее для меня новость и новость приятная и многозначительная - главное то, что вы сами себя подвели к положительному ответу на мое предложение.
- Ваше предложение?
- Довольно, Иван Борисович, прекраснодушных разговоров! Канада, Гренландия... Мы с вами в самом сердце Сибири. И когда я поставлю лавки или фактории на аглицкий манер, половина, да что половина - девяносто процентов приказчиков будут жулики! Я не доброхот. Я - негоциант. А возможно и будущий промышленник: есть у меня прииски на примере. Прибыль - двигатель всякого дела. Но я не хочу, чтобы за моей спиной наживались бессовестно другие. За мой счет, да еще поганя мое дело. Вот вы упомянули о Рылееве. Царствие ему небесное. Но почему бы вам, господин Аврамов, не стать моим доверенным лицом? Старшим приказчиком. Управляющим. Главным ревизором. Дело не в названии. Уж вы-то, уверен я, - не заворуетесь. И служить будете этому самому "вторичному присоединению". А торговец из вас, простите, не получится. Вылетите в трубу. Это как пить дать. Но это не самое страшное. Местные купцы вам такую пакость устроят - не приведи господи! Для меня вы не страшны, торгуйте, как хотите. У меня широкое дело задумано: на большую путину, а не на один клев. А вот те, кому вы даже нынешнюю "рыбалку" испортите - припомнят вам.
- Все это верно, но предложение ваше, Алексей Михайлович, неожиданное...
- Да чего вы теряете? Пока я разверну дело - пройдет года два-три. Тогда и начнется для вас главная работа. Вам хочется обучать аборигенов? Будете учить! Запрещено? А вы - в глубинке! Мне нужны будут приказчики из тунгусов. Оседлость? Рыболовецкие артели. Заготовка леса. Вверху много спелого. Кстати, вверху немало оседлых тунгусов. - Щеголев, видя колебания Аврамова, шел напролом, бил наверняка. - Вы говорите о своих заметках. Ну разные там ископаемые, реки, леса, люди, карты... Если желаете - я куплю ваши записки. Присылайте. Или давайте так, на будущий год вашу поездку, если вы намерены ехать, обеспечу я. Поезжайте как мой приказчик. Без вина, - рассмеялся он. - Одно условие: "Товары купца первой гильдии господина Щеголева". Пусть привыкают к моему- имени! Цены назначу божеские. Сами говорили: "Щеголев готов на временные жертвы".
- Но какая же вам выгода от такой торговли?
- Дорогой Иван Борисович! Ты, действительно, наивен, как младенец. - Поясняю. Когда я посылаю приказчика в тайгу, в низовья Енисея, если я рассчитываю на постоянную торговлю, я должен чуть- чуть занизить цены. Почему? Да приказчик, шельмец, все равно их завысит. Ему доход-то надо? А имя мое опорочено. А ведь я не мотыль-однодневка, а первая гильдия! Уразумел? А ты, господин Аврамов, воровать не будешь, и мне ловчить не надо. Ну, по рукам, Иван Борисович?

...Кандин уплыл вниз, в Туруханск, вместе со Щеголевым, и Аврамов мог быть уверен, что урядник не без влияния напористого, умного купца доложит о нем в самом лучшем виде. Отношения с приставом Сидельниковым также сложились благоприятные: тот понял, что "государственный преступник" менее кого-либо может быть фискалом. Сыграла роль и солидная взятка: Щеголев не поскупился и оставил ему добрый бочонок водки.

Щеголев проявлял несвойственную ему щепетильность с глубоким расчетом: он всерьез рассчитывал на сотрудничество с Аврамовым. Он понимал: лучшего доверенного лица здесь, в диком отдалении, ему не найти. Пусть ему придется на какое-то время поступиться крупным барышом - однако все окупится сторицей, когда неподкупный его ревизор поприжмет хвост приказчикам. Монопольная торговля требовала и внешней хотя бы порядочности. Эту порядочность и обеспечит ему ссыльный декабрист Аврамов.

Родовое собрание аборигенов - суглан началось неделю спустя после отъезда Щеголева. Сидельников нервничал: самое время бы угостить князца и старшин, заполучить от раздобревших тунгусов "почесть", иначе - дополнительный, в его мошну, ясак белкой, песцом, а может быть, и парой-другой соболишек. Неспокойно чувствовал себя и Аврамов. К нему уже подходили инородцы, интересовались робко: "Нет ли огненной воды?", но он отмалчивался, хмурясь. Щеголев, несмотря на решительное сопротивление Ивана Борисовича, оставил-таки ему водки. Он понимал справедливость циничных доводов купца: "Разве мы первыми начали? Что ты, кроме обиды сейчас принесешь тунгусам? Озлятся инородцы и все, до охотничьей снасти отдадут за водку другому купчишке. Он тебе еще спасибо скажет, всласть отсмеявшись. Да самое дрянное то, что в долг, в кабалу инородцы влезут. А коли должник - это уже не мой, не твой покупатель. Тут уж закон на стороне кредитора. Да это ты не хуже меня знаешь, господин интендант!"

Наконец Аврамов решился. Видя вспыхнувшее радостью лицо пристава, предложил пригласить старейшин в гости, да остальных немного угостить. Сидольников чуть не обнял "государственного преступника"...

Суглан поразил Аврамова удивительным порядком и строгим соблюдением своеобразного ритуала.
Иван Борисович не раз присутствовал на крестьянских сходках, где спор порой доходил до драки. Здесь же ничего подобного не было. Споры решались со спокойным достоинством. Решение совета старейшин было окончательным.
Князек сидел важно рядом с приставом. Сидельников, оказывается, вполне сносно говорил на их родном языке, а уж понимал речь досконально - это Аврамов заметил еще во время угощения, хотя пристав явно хитрил: переспрашивал, коверкал слова.

Тапича еще не мог быть толмачом и поэтому переводил пристав. Получалась довольно забавная картина: "государственный преступник" сидел среди "почтенных людей" - представителей родовой власти и в глазах инородцев представлял вместе с приставом власть "белого царя".

Особенно заинтересовала Аврамова процедура суда. Оказалось, что члены суда - не постоянные лица. Они избирались на каждом суглане поднятием рук, иначе - открытым голосованием. Если истец или ответчик не обладали красноречием, или боялись, что волнение не позволит стройно изложить суть дела, - они выставляли за себя "говорящего", то есть "адвоката". Суд был, как отметил Аврамов. абсолютно беспристрастным: в ходе дела менялся состав членов суда, если разбираемые являлись соплеменниками судей. Только "адвокат" мог быть членом семьи.

Дела решались неспешно, обстоятельно, с перерывами на чаепитие, до которого тунгусы были большие охотники.
Именно чай заставил Аврамова пристальней взглянуть на самобытную, но и в чем-то явно заимствованную культуру северян. Чай на Русь пришел из Китая и Индии. Простолюдины и поныне употребляли на Руси и в Сибири на заварку различные травы, смородинник, шиповник, брусничник. К чаю тунгусы привыкли явно до прихода русских. Об этом говорила и тонкая фарфоровая посуда и старинный фарфоровый бисер, которым они искусно украшали свою одежду. Русский же бисер был стеклянным. Но, конечно, в первую очередь Аврамова интересовало социальное устройство тунгусского общества, в котором, несмотря на архаизм, вековую закостенелость было много интересного, имеющего право на жизнь.

Существующее "Уложение об инородцах" передало всю полноту власти главе рода, который был и князцом и старостой-шуленгой. Но еще не умерли древние традиции, еще не прижился новый порядок. и хотя восседал важно шуленга с бронзовой бляхой на груди и с кортиком, на рукоятке которого было выбито имя рода, а следовательно, его, князя, дела вершил совет старейшин.

Аврамов застал еще то, что должно было быть узаконено "Уставом об управлении инородцами", то, о чем писал Постель в "Русской правде", но что вытравлялось уже самодержавием.
Это были остатки того, что мечтали возродить Степанов и декабристы, это были остатки самоуправления, при котором глава рода обладал исполнительной властью, а выборный совет - законодательной.

Наступила зима. Аврамов, распродав свои товары, с разрешения пристава ушел в тайгу. Он решил обучиться искусству охоты. И когда он с охотниками возвращался домой и валился в полузабытье на шкуры, не в силах даже выпить кружку чая, он думал: "А ведь у них вся жизнь - так!" Бывали дни, когда охотники добывали одного-двух сохатых - целую гору мяса! И Аврамов днями лежал с тунгусами у жаркого огня, курил, пил чай, спал. Он брал тетрадь и писал: "Какое заблуждение и незаслуженное оскорбление назвать изнуренного работой и нуждой тунгуса, когда он лежит, наливаясь силой для исполнения пожизненного каторжного "урока", имя которому - охотничий промысел, - ленивым!"

Охота увлекала Аврамова. Она обладала своеобразной прелестью, наполняла сознанием своего могущества, но это только тогда, когда ты можешь сам решить: идти или нет. Но для тунгуса не было такого выбора. Для него не идти, значит обречь себя и семью на голодную смерть. Аврамов сознательно, из последних сил шел на ежедневный промысел, чтобы до конца испить горькую чашу таежного человека. Только так можно было понять его жизнь, его психологию. Глядя, как с первобытным страхом смотрит тунгус на обряд шаманского камлания, можно было сделать поспешный вывод о его робости. Но Аврамов видел, как тот же тунгус один выходил с пальмой (вид пики: тяжелый нож на полутораметровом древке. (Прим, авт.) ) на медведя и побеждал его! Сколько интересных фактов дала ему новая зима, проведенная среди таежных людей!

А между тем в Туруханск уже летели запросы с требованием сообщить о местонахождении "государственного преступника" Ивана Аврамова. Уездный заседатель н исправник сообщают, что он находится в Усть-Турыжском "казенном магазине" под постоянным присмотром тамошнего пристава Сидельникова.

Но окружной начальник Тарасов запрашивает с удивительной настойчивостью.
"Как ведет себя государственный преступник? Где находится сейчас и чем занят?"

И туруханский заседатель отвечает с полной серьезностью:
"Оный преступник Аврамов со временем сего нахождения при Усть-Турыжском урочище в дурных и законопротивных поступках мною замечен не был". И все-таки факт длительного отсутствия дошел до Енисейского губернатора Копылова, только что сменившего Ковалева, бывшего в приятельских отношениях с купцом Щеголевым. Завертелось колесо бюрократической машины. Но обо всем этом до поры до времени не знал Иван Борисович, как не знал и о нечаянной радости, ожидавшей его в Туруханске.