Их поселили в Красноярске.

"Признаюсь вам, - говорит Давыдова в письме Фонвизиной из Красноярска 26 ноября 1839 г.,- что нескоро сроднюсь я с теперешнею жизнью. Привыкши быть в Чите и Петровском как бы в кругу родных столько лет, не перестану жалеть о прежнем образе жизни".

В мае 1840 года в письме к родным: "Здоровье наше вообще изрядно; весна началась здесь очень рано, и дети пользуются ею с великою радостию. В первый раз мы были все, тому два дни, за городом, и дети счастливы были как нельзя более: рвали, выкапывали цветы и, возвратясь, сажали в своем садике. Но они все сожалеют о Петровском. Там были у них маленькие друзья и мы все жили, как одно семейство".

"Нынешней зимой мы все немного в семье пострадали - от простуды, а мы, я думаю, с мужем - от старости. В Сибири она как-то скорее приходит, не для туземцев, а для такого рода переселенцев, как мы: из товарищей мужа трех не найдете без седых волос и заметных морщин, хотя стариков не много. Если бы кто из знакомых наших в России увидел нас... то, уж верно бы, не узнал".

Это пишет женщина, которой исполнилось 37 лет! Может быть, самым большим талантом Давыдова был талант семьянина. Вместе с женой они, по существу, совершили чудо: заочно породнили своих российских и сибирских детей, возбудили в их сердцах привязанность к родителям и друг к другу. Они дали детям отличное образование. Александра Ивановна открыла даже школу у себя дома, в Красноярске, где учились не только юные Давыдовы, но н приятели их. Мать учила дочерей и сыновей французскому языку, попеременно с Василием Львовичем - русскому н словесности российской. О круге педагогических задач, которые поставил перед собой супруг, можно судить по изрядному списку книг, которые он запрашивал из Каменки. Но кроме всего прочего, он считал необходимым говорить с детьми о предметах, его самого сильно волнующих, о том, что впоследствии стали называть декабризмом. Давыдов правильно полагал, что только в том случае дети будут ценить подвиг своих отцов, если будут они иметь представление о сущности этого подвига. Он приводил их к рассуждениям на эту тему исподволь. Рассказывал о своей юности, а войне с Haполеоном, о том, как он сам был сподвижником Багратиона, читал им лермонтовское "Бородино" и стихи родственника своего Дениса Давыдова - первого российского партизана, рассказывал о заграничном походе, о возвращении. Так приходил он к Пестелю, к его программе усовершенствования социального строя России.

А еще учили они детей понимать природу и рисовать. Все сибирское тридцатилетие хранили они альбом, где их соузники, и сам Давыдов, и Александра Ивановна оставили память - рисунки, воспроизводящие их сибирскую жизнь. Сибирские дети посылали каменским свои наброски. Переписка между ними была трогательной и оживленной.

Новая царская "милость" поставила Давыдовых перед тяжким выбором. Пришла бумага, в которой говорилось, что ссыльнопоселенцы могут отдать детей своих в обучение на государственный кошт в заведения Москвы и Петербурга, но все с тем же условием: дети должны сменить фамилии, называться по отчеству. Волконские, Трубецкие, Розены - все, кто имел детей, - отказались от такой "милости", сочтя ее беззаконием и оскорблением. Василий Львович ответил согласием.

Язвительный Федор Вадковский, человек с обостренным чувством достоинства, писал Пущину: "А что ты скажешь о Красноярском Васе? Вот на этого я зол донельзя! Несчастный, который, чтобы иметь лишнюю копейку на лишнее блюдо, продает своих детей и убивает жену! Мне удалось славную остроту отпустить на его счет, когда мы узнали его ответ. Я сказал, что он поступил, как нежный отец, и дал свое согласие на предложение, сделанное ему единственно, чтобы провести черту между своими детьми побочными (то есть рожденными до формального заключения брака с Александрой Ивановной в 1825 г.- М. С), которые будут носить его имя, и законными, которые будут называться черт знает как!"

Даже М. Фонвизин, дружески относящийся к Давыдову, не поддержал его. Он писал тому же Пущину в Ялуторовск 23 июня 1842 года: "Не судя Василия Львовича за принятие им предложенного правительством, я не поступил бы так и нахожу, что все наши, отказавшись, поступили по совести и сделали должное".

Только Евгений Петрович Оболенский с сочувствием отнесся к решению Давыдовых, он представлял, как несладко им отрывать от сердца сыновей и отправлять их в Московский кадетский корпус, но считал, что у столь многодетных родителей были основания хоть кому-то из многочисленных чад дать истинное, а не домашнее только образование, хоть как-то решить их участь. Он пишет из Туринска 28 мая 1843 года: "С прошлой почтой... я получил ваше письмо, дорогой Василий, полное глубокой грусти по поводу отъезда нашего сибирского первенца. Теперь горькая чаша уже осушена, Василий уже, вероятно, в пути, а может быть, даже в Москве. Трубецкие сообщили мне об отъезде Васиньки за неделю до вас; ввиду этого я в первый же почтовый день написал моей сестре Наташе и просил ее осведомляться о юном сибирском кадете и даже брать его к себе по праздникам... Вы как-то писали мне, что директор корпуса - ваш родственник; в таком случае наш милый мальчик будет хорошо принят и еще узнает счастливые дни. Кто из нас, дорогие друзья, может предугадать будущее? Вы поступили так, как подсказали вам искреннее чувство вашего долга и глубокое убеждение, что вы не в силах обеспечить вашим детям какую-либо будущность. Вы отдали вашего старшего сына, - да взглянет господь в своем милосердии на вашу жертву н да будет ему вожатым и опорой на том поприще, на которое он готовится вступить... Между тем я хотел бы знать, к кому вы направили его прямо в Москве, кто позаботился бы о нем. Разрешение, полученное вами для двух других ваших сыновей, - большое утешение для вас, милые друзья. Вы ничего не пишете о ваших старших сыновьях; они, вероятно, со дня на день ждут производства в офицеры, если уже не произведены..."

Да, старшие дети уже выросли, уже становятся самостоятельными. Уже готовится брак старшей дочери с Ферлейзеном, а у Давыдовых рождается тем временем дочь Софья.

"Мы получили ваше доброе письмо... дорогой Василий Львович, и для нас было истинной радостью узнать сразу о двух счастливых событиях: прежде всего, о разрешении нашей милой Александры Ивановны и появлении на свет маленькой Софьи, затем о предстоящем браке вашей дочери... который, будучи основан на взаимной склонности, не может не оказаться счастливым... Сообщаемые вами подробности о моих милых крестниках Васе и Саше и об их успехах в науках радуют меня так же, как и хорошее состояние их здоровья. Чего я не дал бы, чтобы увидеть вокруг себя всех этих милых детей, обнять и прижать их к сердцу, как и вас, дорогой друг. Все приезжающие из Красноярска рассказывают мне, что моя маленькая крестница Саша - маленькое чудо по грациозности, уму, красоте и доброте".

Василий Львович - сыну, 30 сентября 1843 года:

"Друг мой бесценный Васенька. Хоть я знаю, что у тебя теперь много занятий и потому не можешь ты очень часто писать к нам, но все-таки я бы желал почаще иметь от тебя известия - они одни могут доставить нам хоть несколько утешений в горестной разлуке с тобою. Всякую почту мы с маменькой ждем с лихорадочным нетерпением: нет ли писем от Васеньки нашего? что-то он нам пишет? здоров ли он? Вот что мы твердим друг другу. Я недавно опять было занемог, но, слава богу, скоро поправился. Маменька очень медленно поправляется (после рождения Веры Давыдовой.- М. С.) и по сю пору еще из комнаты не выходила. Верочка мало ей дает покоя. К тому же, дня четыре назад, она очень была встревожена, и это повредило несколько ее здоровью. У нас сделался пожар. Ты помнишь анбар подле самого дома? Он было загорелся, по неосторожности кухарки нашей. Счастливый случай спас... нас. Обход шел мимо нас в 12-м часу ночи, увидел пламя и бросился спасать нас. Деятельный неусыпный наш полицмейстер в одну минуту очутился у нас на дворе, со всеми средствами к потушению пожара, и в двадцать минут все кончилось благополучно... Меня не было дома. Каково же было бы одной маменьке? Дней через восемь перейдем мы на другую квартиру - будет нам плохо н платить будем гораздо дороже, чем за теперешний дом; но делать нечего: наша старая хозяйка так возвысила цену за свой дом, что нам оставаться в нем невозможно. Переезд будет нам три дорога стоить - поправок, переделок много - а хлопот и беспокойств бездна. Деточки все помнят тебя как в первый день твоего отъезда. Соничка милая часто о тебе толкует - одна малютка Веранька не знает тебя, да и нас тоже. Она маленькая такая, хорошенькая, на головке волосы густые, бровки черные, она мне напоминает мою Катю, а здесь многие находят, что она похожа на тебя..."

Рукой Александры Ивановны: "Друг мой бесценный, милый мой Вася. Я кое-как урвала минуточку у Верочки, чтоб сказать тебе несколько слов. Не беспокойся обо мне, я буду здорова, скоро совсем поправлюсь. Обнимаю тебя, ангел мой, от всего сердца, а ты за меня расцелуй милых, добрых Катю и Лизу и поклонись добрейшему нашему дядюшке".

Наступило лето 1855 года. Как-то под вечер протарахтела кибитка по улице, высоко поднялась рыжая глинистая пыль, проискали копыта и стихли.

"Не к нам ли? - подумала Александра Ивановна. - Не к нам ли? Кто бы это мог быть? Неужто Васенька? Или попутно кто?"

Раздался деликатный стук, дверь растворилась, Александра Ивановна ахнула: в сени вошел молодой человек в дорожном костюме. На круглом лице гостя с тенью усиков над губой, с открытыми выразительными глазами, с пышной шевелюрой, но остриженной коротко, так что прическа невольно подчеркивала, а не уменьшала его округлость, вспыхнула улыбка.

- Якушкин?! - не то воскликнула, не то спросила Александра Ивановна.
- Якушкин! - с некоторым удивлением ответил гость. - Как вы меня узнали? У вас недавно был отец, показывал вам мой портрет?
- Нет, нет!

И ей припомнился давний вечер в Каменке, приезд нового гостя, тогда незнакомого ей, и оживившийся Пушкин, и две странные фразы, относящиеся, как она потом поняла, к тайному обществу.

"В Красноярске, - пишет Евгений Якушкин жене, - я приехал прямо к Василию Львовичу Давыдову. Я не знал, можно ли у него мне поместиться - но так как решился остаться в Красноярске только на несколько часов, то и не посовестился на это время стеснить его. Давыдов принял меня с распростертыми объятьями... (он. - М.С.) меня чрезвычайно поразил. Это был первый из виденных мною сосланных, который опустился и совершенно одряхлел. Это развалина во всех отношениях".

Василию Львовичу было в те поры шестьдесят три года, возраст и без того немалый, но каторга, ссылка, вечные недостатки и заботы об огромной семье, вечная нехватка денег, вечные просьбы, письма, тоска по детям, хлопоты об их жизненном устройстве - все это сломило и мощный организм и гусарский дух декабриста. В том же, 1855 году его не стало.

Друзья-декабристы, пришедшие в день смерти в его дом, где лежал он теперь спокойный, с умиротворенным и потускневшим лицом, невольно вспоминали его строки:

Здесь покоится... жертва тирании...
Супруг и отец... вечность...
Оковы... изгнание... вся его жизнь...
Любовь... Отечество и свобода.

23 апреля 1878 года Александра Ивановна разбирала свои бумаги. Тут были письма от детей, от Трубецких, особенно после того, как они породнились н одна из дочерей Трубецких стала Давыдовой, тут были их письма детям - ах, ангелы, умницы, красавицы, дружочки, как бережно они сохранили каждый листочек!

Нашла старые стихи, переписанные ее рукой, прочитала, улыбнулась. Буря? Вихрь? Нет бури страшнее, чем будничная каждодневная жизнь! А впрочем, нужно бы показать стихи эти новому родственнику - Чайковскому.

А Чайковский, придвинув лампу поближе, отложив начатый в тот день набросок некоей мелодии, которая должна еще подрасти, окрепнуть, созреть, писал к Н. Ф. фон Мекк: "Вся прелесть здешней жизни заключается в высоком нравственном достоинстве людей, живущих в Каменке, т. е. семействе Давыдовых вообще. Глава этого семейства, старушка Александра Ивановна Давыдова, представляет одно из тех редких проявлений человеческого совершенства, которое с лихвою вознаграждает за многие разочарования, которые приходилось испытывать в столкновениях с людьми. Между прочим, это единственная оставшаяся в живых из тех жен декабристов, которые последовали за мужьями в Сибирь. Она была и в Чите, и в Петровском Заводе н всю остальную жизнь до 1856 года провела в различных местах Сибири. Все, что она перенесла и вытерпела там в первые годы своего пребывания в разных местах заключения вместе с мужем, поистине ужасно. Но зато она принесла с собой туда утешение и даже счастье для своего мужа. Теперь это уже слабеющая н близкая к концу старушка, доживающая последние дни среди семейства, которое глубоко чтит ее. Я питаю глубокую привязанность и уважение к этой почтенной личности".

Она умерла в 1895 году. До двадцатого века оставалось пять лет.